Повести и рассказы

— По-моему, они были очень даже хорошие, — сказал Уолз. — Особенно первая. Хотя и две другие понравились мне.

— Они плохие, — сказал Ивен. — Но лучше я тогда не умел. Величайшие книги остаются ненаписанными. Люди, которые могли бы их написать, не знают, как писать и в чем тут хитрость. А любой дурак, приноровившийся ловко строчить, может сделать себе имя, пожелай он только работать. Дейд успел уже забыть много такого, чего я никогда не увижу и не узнаю. Он весь в себе, одиночка. Никто никогда не узнает того, что изведал Дейд. Того, что он знает про все на свете. Про каждого из нас. Про нашу ложь и притворства, про плохое и про хорошее. Я знаю, как надо писать, но что из этого? Я бросил писать, потому что это всего лишь сноровка.

— Вот не думал! — сказал Уолз. — Ничего более как сноровка? То есть, скорее техника, чем что-то другое?

— Вот именно, — сказал Ивен.

Он взял стакан у Уоррена и поднялся на веранду, чтобы снова налить и себе, и ему. Он вытряхнул осадок и кусочки льда на лужайку, бросил между делом, наполняя оба стакана, несколько слов Мэй Уолз, не глядя на Суон, не глядя даже на Мэй, потом вернулся к Уолзу.

— А все-таки, — спросил Уолз, — что это значит — одиночка? Я не уверен, что понял, какой вы вкладываете в это смысл.

Ивен Назаренус рассмеялся, скорее над собой, чем над вопросом.

— Каждый человек — одиночка, — сказал он. — Особого значения в этом слове нет. Я рад, что Дейду нравится подрезать кусты. Мне бы и самому это, наверно, понравилось. На рождество и Новый год у меня каникулы. Было бы неплохо приехать зимой сюда и поработать с Дейдом.

— Интересно, придется ли вам по вкусу эта работа, — сказал Уолз. — Очень уж она однообразная. Я каждый год пробую. Но хватает меня на десяток кустов, не больше.

Женщины спустились на лужайку не с тем, чтобы непременно присоединиться к мужчинам, но чтобы все-таки быть поблизости. Вскоре они уже стояли вместе все четверо, а потом и заговорили друг с другом.

— Я думаю, мы можем поесть на лужайке, — предложила Суон, обращаясь к Уолзу. — Нужно только перенести сюда со двора стол.

— Я согласен. А вы? — спросил Ивен у Мэй Уолз.

— По мне, это будет чудесно, — сказала Мэй.

— Раз так, переносим стол, — сказал Уолз Ивену.

Они пошли и притащили вдвоем стол. Суон и Мэй отправились в дом за скатертью и посудой. Когда они вышли и принялись накрывать, Суон сказала:

— На обед будет салат и бифштексы. Девочки любят бифштекс?

— Еще бы, — сказал Уолз. — Бифштекс — это замечательно.

Женщины хлопотали у стола, уходили в дом, возвращались. Мужчины медленно направились на задний двор, там были дети, и Ивену Назаренусу, почти вконец потерянному, почти беспомощному, хотелось еще разок взглянуть на них — на Рэда и Еву.

* * *

К концу обеда приехал Коди Боун с Бартом. Ивен сам их позвал, он хотел, чтоб все, кто столкнулся с ним ночью, увидели его снова и как можно скорее. Для него было крайне важно хоть что-то уладить, чтобы потом можно было заняться другим. Со станции, пока Рэд катался на паровозе с Коди Боуном, Ивен позвонил Дейду в Сан-Франциско.

— Сделай мне одолжение, — сказал он. — Прилетай сегодня вечером. Хоть на два часа, но прилетай непременно.

— Постараюсь, — сказал Дейд. — Но освобожусь я очень поздно. Ты не заснешь?

— Не засну.

— Постараюсь. Но раньше полуночи не смогу, а может, в час и даже в два или в три, если это не слишком поздно.

— В любое время, Дейд.

— Я постараюсь.

Со стола скоро убрали. Дети снова затеяли игру на лужайке, взрослые сидели за столом, а кто стоял возле со своим стаканом в руке.

Ивен стоял с Бартом, потягивавшим пиво. Отец и сын оба были чистые, бритые и во всем свежем: белые рубахи нараспашку, белые спортивные брюки и мокасины. Юноша, как и Уоррен Уолз, ни словом не обмолвился о минувшей ночи. Он расспрашивал о Станфорде.

— Приедешь туда, позвони мне, — сказал Ивен. — Я сведу тебя к людям, которых надо будет тебе повидать. Сколько тебе еще учиться в твоем колледже?

— Год, — сказал Барт, — но я хочу уже сейчас что-то себе наметить. Вполне может случиться, что в последнюю минуту я надумаю ехать учиться где-нибудь на востоке. Я бы очень даже надумал, если б не Коди. Профессию себе выбрать я все никак не могу, так что раз уж просто ехать учиться, то лучше — в другой конец страны.

— Пожалуй, что так, — сказал Ивен. — Может, попробуешь в адвокаты?

— Нет, — сказал Барт. — Я ненавижу препирательства. Не по мне это дело. Тут, насколько я понимаю, задача в том, чтобы добиться истины и… ну, я так думаю, правосудия. Но это совсем не то, что происходит в действительности. Для адвокатов дело чести и гордости укрыть истину, исказить ее, помешать ей. Кто-то может, конечно, стать и настоящим адвокатом, заинтересованным в истине и правосудии, но я сомневаюсь, чтоб он продержался долго или далеко пошел.

— А медицина?

— Не для меня. Я не могу быть рядом с чужой болью и не чувствовать ее. Я буду чувствовать ее все время, так что серьезной помощи от меня не дождешься.

— Учителем?