Повести и рассказы

Вскоре после того я был ранен. Легкая рана — в мякоть левой руки. Но адъютант под видом заботы обо мне распорядился, чтобы меня немедленно же эвакуировали в Петроград. Очень я надоел и мешал этому адъютанту.

VII

Февральская революция убрала царя и его сановников, но прежних господ оставила, и они, естественно, прибирали революцию к рукам, для своих надобностей. Они вроде как украли революцию у людей, ее сделавших. Цель у них была слишком ясная. Заводчики, помещики, генералы и прочие тогдашние начальнички готовы были на все, лишь бы остаться у власти, наверху, при всех своих привилегиях, поместьях, капиталах. Россию они всерьез считали своей собственностью, как все тупые, лишенные воображения люди, дорвавшиеся до власти. Они знали только себя, а на других им наплевать было. Что им хорошо — то и России хорошо. А если им конец — значит, и Россия кончилась. Они и Россию тащили с собой в пропасть, и надо было Россию спасать. Спасать и от них, и от немцев, и от союзников, которые во что бы то ни стало добивались продолжения войны.

Рецептов для спасения России рождалось тогда очень много, У каждого оратора, который размахивал руками с площадки Городской думы на Невском проспекте, был свой первоклассный, самый лучший способ спасти Россию и народ. Но в каждом лекарстве прописывалась как обязательная основа война до победного конца. Этим ядовитым снадобьем сдобрена была каждая самая что ни на есть революционная речь. А дальше следовали варианты — «земля и воля», профсоюзы и прочее, но все это потом, после войны. Сначала побейте, пожалуйста, нам немцев, и тогда мы устроим вам царство божие на земле. Господа в неправдоподобных сейчас котелках и офицерских фуражках и дамы в модных шляпках, на которые сейчас насмеешься, толпились у Думы и поощряли ораторов криками и аплодисментами. Большевики тут не выступали.

Рана моя зажила, но я продолжал держать руку на черной повязке. Это было очень модно и неотразимо действовало на девиц. А мне только что исполнилось двадцать лет, и я шикарил как мог перед барышнями. Девушки очень отвлекали меня от всякой политики. Я, наверное, сознавал, что в стороне не останешься, но уж очень хотелось хоть небольшой передышки. Все же как-то я пошел в кинематограф «Эдисон» поглядеть иностранный фильм о том, как союзники помогают России воевать.

Маленький французский капитан давал пояснения к картине. Он называл громадные цифры смертоносных орудий, отправленных Францией и Англией на русский фронт. На экране демонстрировались образцы пушек, пулеметов, винтовок. Глядите, русские, и радуйтесь! Но я не радовался. Подумалось даже, что ко всему еще, наверное, придется расплачиваться и с любезными союзниками за все их благодеяния, а Россия — нищая, и платой, очевидно, может быть только наша кровь. Опять вспомнилось, как одним снарядом убило и беднягу денщика и его обидчика-прапорщика. И сумасшедший обоз вспомнился. И вдруг как-то так сбилось у меня в голове, что я встал и, нарушая порядок, пошел к выходу.

Никаких сомнений на мой счет ни у кого не возникло. Идет раненый офицер, явный герой. Кто знает, какие государственные дела призывают его? Может быть даже, он сейчас срочно должен арестовать кого-нибудь из этих проклятых большевиков! Во всяком случае, меня выпустили за дверь с почтением.

И вот я на Невском проспекте. Там — торговля по всем углам и уличные митинги. Тут продают курицу, там агитируют за войну, в подворотнях предлагают валюту. Толчея, смешение разных лиц и одежд. Но простого народа почти нет. Невский проспект — это было место не для большевиков.

Плелся я ни на что не глядя. Все опротивело. Хотелось, чтобы все как-нибудь вошло в берега, успокоилось. Какая-то возникла у меня мечта о всеобщем блаженстве и счастье. Потом-то мне подробно и не раз объясняли, что мечты, которые иногда налетали на меня в ту пору, называются мелкобуржуазными иллюзиями и предрассудками, но я тогда не был еще обо всем этом осведомлен и поэтому свободно предавался мыслям о счастливой, здоровой, нормальной жизни. Чтобы трудовым людям, к которым я, безусловно, причисляли себя, всё было дано, по всей справедливости, и чтобы сгинули куда-нибудь к черту эти господа в котелках и все тогдашние осточертевшие правители. Я утешал себя утопиями, потому что мне было тоскливо, нехорошо. Даже на девиц не хотелось глядеть. Вот какое действие оказала на меня агитационная картина! Сложное дело — агитация!

Должен добавить, что удивительная перемена произошла и с маленьким французским капитаном, комментатором картины и пропагандистом войны до победного конца. Мне потом рассказывали, что он агитировал-агитировал и вдруг круто повернул к большевикам. Оказался сам распропагандированным событиями, обстановкой, солдатами. Утверждали, что это был знаменитый потом Жак Садуль. Не знаю. Может быть, это и сказки. Может быть, не Жак Садуль. Но что этот капитан стал коммунистом — факт, я однажды слышал его речь на одном собрании и узнал его. Вот как жизнь поворачивала людей!