Повести и рассказы

— Но я христианский пастырь, — продолжал архиерей, — и хочу сделать добро этим людям. Я напишу в Царьград патриарху, чтоб он похлопотал перед визирем за Николу. А жену его думаю послать в какой-нибудь монастырь, чтоб она там замолила свои грехи.

6

Я скитался в Видине целых семь лет и много там мучений вытерпел: был и послушником и носильщиком, служил в трактирах и в кофейнях… А об отце и матери ничего не слышал. Однажды — как теперь помню, дело было в день святой Петки, — ребятишки играют, просят у отцов и матерей денег на орешки, матери дают им монетки и крашеные яйца, целуют их, обнимают, а я сижу, как прокаженный, и не с кем мне словом перемолвиться. Тяжко мне стало на сердце, и решил я вернуться в Белоградчик, родителей искать. Но и там не нашел.

В Белоградчике я нанялся пасти городских телят, потому что дом наш и мастерскую продали местные чорбаджии — в уплату податей и налогов.

Вот пасу я раз телят да раздумываю о том о сем; вдруг передо мной появляется дед Танко, слепой нищий, с семилетним мальчиком-поводырем. До сих пор помню этого милого слепца, помню его добрые советы и чудные песни. Сядем мы с ним, бывало, под ивой у ручья — отдохнуть и потолковать, возьмет меня дед Танко старыми своими руками за голову, обнимет, положит мою голову к себе на колени, потом вынет гусли из сумы и начнет петь о том, как святая Петка на пасху на коленях спала, как Марко[64] с турками дрался, деньги у них отнял и монастырь в Прилепе[65] построил, как архиерей Стояна-воеводу предал, и много других хороших песен. Больше всего мне нравилась вот эта:

Содрогнулась земля от восхода,
От восхода, от Черного моря,
До захода, до Синего моря,
От тяжких грехов фанариотских,
От архиерейских злодеяний,
От кровавых насилий патриарших.
Разослал Яким-ага святейший,
Разослал своих архиереев
По всей Болгарии нашей
Обирать наших бедных сироток,
Продавать сыновей наших в рабство,
Наших дочерей бесчестить,
Осквернять наши божии храмы,
Наше попирать православье.
Он апостолами их называет,
Верными Христа учениками, —
Христа, что умер за нас, грешных,
И, умирая, молился
О своих мучителях жестоких.
Послал к нам Григория-владыку,
Который злее делибашей,
Безумней, чем бешеный буйвол,
Страшнее бешеной собаки.
Собрал Григорий чорбаджиев,
Чорбаджиев — турецких подхалимов,
Собрал и турок-кровопийцев,
У которых ни души, ни сердца.
Пьют и едят кровопийцы,
Тешат их видинские подростки,
Ласкают турецкие плясуньи,
Целуют черные цыганки.
Стыд и срам — о господи боже!
Ты ударь в них молнией с неба,
Ниспошли на них огонь нерукотворный,
Наведи чуму и холеру,
Истреби эту мерзкую нечисть,
Защити свою веру святую!

Эта песня — очень длинная, но я не буду петь ее всю: ведь ты и так знаешь, каковы наши архиереи и чорбаджии. Пел мой старый дед, а я сидел, ковыряя землю палкой и тихонько подпевая: мне было приятно слушать его пение, и в то же время за сердце брала тоска. И теперь я очень часто слушаю, как поет наш балканский соловей, как лягушки в болоте квакают, ласточки чирикают — и наслушаться не могу. Слушаю, слушаю, и вдруг покажется мне, что это не соловьи поют и не ласточки чирикают, а слышится высокий голос деда, его пение и звук его гуслей… Царство ему небесное.

Взял я раз его поводыри за руку, усадил рядом с собой под грушей, которая была вся в цвету, и спросил:

— Есть у тебя родители, милый?

— Нет, они умерли, когда я был еще маленький, и я их не помню, — ответил мальчик.

— Отец наш — господь, а мать — пресвятая богородица. Это наши создатели и родители, — сказал убеленный сединами старец.