Повести и рассказы

Очень не понравилась заезжему начальнику речь пасечника. Он закрутил головой, как если бы искал глазами, где тут дрын валяется, которым можно было бы стукнуть упрямца.

Положение спас Тимур. Он снова вступил в разговор, теперь уже по-русски:

— Вы болшой щиловик, ми плохо говорим русски. Ми вас поняли. Мед будет.

— Что ты хочешь сказать, етит-твою? Я правильно критикую?

— Айе, — отвечал Тимур. — Да.

— И у нас в районе будет мед не хуже башкирского?

— Айе.

— А лучше сможете? Лучше сможете, нет?

— Сможем, — отвечал Тимур. И по-татарски обратился к брату: — Поищем на той стороне разнотравье… там жарко… ну, вывезем пару ульев… мальчишки покараулят. А?

Васил ничего не ответил. Тоскливо жмурясь, смотрел в землю.

— Почему он не отвечает?! — взъярился Курбанов. — Не хочет поддержать наш план?!

— Хочет… хочет… — смиренно бормотал Тимур. — Он думает, думает.

— Думает — это хорошо, — согласился наконец высокий гость. — Думать полезно. Вот, сейчас июнь… в июле приеду — жду хороший мед.

Иначе… закрою вашу шарашку… вы, наверное, сахаром кормите пчел?

Я разбираюсь, разбираюсь… — И обратился к своей челяди: — Ну что, товарищи, поедем дальше? Посмотрим всходы в колхозе «Гигант».

Оставшись в окружении детворы, братья долго молчали. Наконец Васил, который никогда не матерился ни по-русски, ни по-татарски, сел на землю и, сплюнув, негромко произнес нечто длинное и пугающее, с пожеланием кому-то большой занозы в штанах сзади.

А Тимур сказал:

— Почему не попробовать? Там можно собрать другой мед. Там камыш, волчья ягода, земляника, татарник, клевер… Можно, можно!

У меня еще оставалась неделя отпуска, и я вызвался помочь Тимуру и Василу.

На ранней заре, в розовых сумерках, когда пчелы еще спят, пасечники закрыли летки марлей, пропускающей воздух, мы погрузили шесть ульев на две телеги, сами сели на третью и поехали через село на другой берег реки. Транспорт нам дал колхоз.

Пчелы в ульях от тряски проснулись, гневно гудели, некоторые вырвались на волю и неслись над нами, сверкая при восходящем солнце, как искры пожара. Лошади прядали, припускали и останавливались как вкопанные.

С великим трудом проведя их за уздцы по узкому деревянному мосту и выкатив наши телеги наконец на ржавый от каждодневного зноя выгон, мы направили наш караван к холмам, поросшим ягодником и орешником.

Там, торопливо оглядевшись, расставили улья метрах в десяти-двадцати друг от друга.

Когда мы открыли летки, пчелы золотистыми спиралями взвились в небо и принялись кружить над новым местом. Но через какое-то время их стало все меньше и меньше — работники разлетелись искать цветы.

Васил с угрюмым лицом сидел на борту телеги, глядя под ноги. Тимур покрикивал на лошадей, высвобождая их из оглобель и стреноживая:

— Не бойся… Опирация кончилась. Не бойся.

Затем он срубил в ереме длинную осиновую жердь, попросил меня помочь — мы раскатали, подняли и растянули большую палатку, привязав концы к заколоченным в землю колышкам. Васил сразу же, плаксиво исказив лицо, лег внутри на ветхое одеяло.

Мы с Тимуром закурили возле костерка — я привез из города пасечникам в подарок блок болгарских сигарет с фильтром, Тимур мог их курить одну за другой.

— Конфетки, — так он оценил их качество.

Ночью лошади паслись рядом в логовине, звякая своими колокольчиками, пчелы угомонились, спали в ульях. И в раздвинутый полог палатки было видно, как над мерцающей, судорожной, живой речкой горят, переливаясь зеленым огнем, звезды.

— Слушай, — спросил Тимур. — А на луне все время светло?

— С этой стороны — да, — отвечал я.

— А почему она не крутится? Как портрет на Первое мая, все время смотрит.

— Видишь ли… — начал я было объяснять схему Солнечной системы. Но в эту минуту Васил рывком сел рядом в палатке. Он часто и тяжело дышал.

— Что с тобой, родной? — спросил участливо Тимур. — Сон плохой видел?

Васил не отвечал. Поднялся и ушел в темноту.

— Наверно, живот болит, — объяснил Тимур. — А у меня голова болит. Я же контуженый. Нам бы с Василом пенсию… говорят, рано… Я читал в газете «Правда»: в Болгарии, кто воевал на стороне Красной армии, получают пенсию.

Васила что-то долго не было.

— Может, пойти поискать? — предложил я.

— Зачем?.. — зевнул Тимур, ложась на спину. — Он там лежит. Ему в палатке душно.

И в самом деле, вынырнув из палатки, я увидел — шагах в пяти, на траве, чернеет фигурка пасечника. Глаза его были закрыты, ноги босы.

Спал ли он?

Я стоял, не уходя в палатку. Поклялся: в следующий раз привезу братьям американские джинсы. Достану, куплю хоть у спекулянтов.

Через три дня я уехал в город.

Ближе к зиме написал матери письмо, спросил, как там дела у наших пасечников. Джинсы уже купил, берег до следующего лета… А может, если смогу раздобыть еще одни, вышлю посылкой…

Ответ матери меня смутил.

«Мальчик мой, про них всякое говорят. Будто бы пьянствовали…

Хулиганили. Вот и посадили их…»

Как посадили?! За что?

И только приехав на родину следующим летом, проскочив из дому на старом велосипеде до пасеки, где меня встретили совсем другие люди, узнал, что произошло год назад.