Повести и рассказы

«Не больна ли она… вдруг явилась отомстить, наградить чем-нибудь… — мелькнуло в голове Кирсанова, но, поймав ее быструю улыбку, он тут же устыдился своих идиотских страхов. — Нет, приехала, потому что любит. До сих пор. И, в конце концов, почему нет?!»

— А на днях подумала, — Нина оскалилась, глядя на вьющийся голубой дым. — Ты еще молод, для мужика сорок с чем-то — блеск. Для нас, женщин, срок посерьезней. Но тоже нестрашный. В таком возрасте и детей рожают. Даже модно сейчас стало — если женщина сильная и по настоящему любит… это даже интереснее, чем по глупости, грызя косичку…

«Понятно», — подумал, цепенея, Игорь Михайлович.

Но он так не мог. Если бы под настроение в номер незнакомка влетела… или знакомая красотка уже из новых времен… Но эта — она ведь его любила…

Наверное, надо было сейчас подняться и, как бы шутя, показать на дверь: «Уходи, самозванка Петрищева! Я люблю Алю… у меня дочь… я вполне состоялся… у нас все хорошо…» — Но он сидел как привязанный и смотрел на точеные ножки бывшей спортсменки. Они были босы, зеленые резиновые пляжные тапочки упали на старый посеченный линолеум.

— Ой, ой, уж не думаешь ли ты?.. — вдруг расхохоталась Нина, глядя на побледневшего однокурсника. — Нет, у меня вправду же серьезное дело. Мы должны вспомнить один разговор.

— Разговор? — недоуменно спросил Кирсанов. — Какой разговор?

— Разговор? Сейчас напомню. — Она, улыбаясь и гася улыбку, играла пальчиками ног, как-то замысловато пригибая то мизинцы, то большие пальцы…

«Какая, наверно, до сих пор сильная, — подумал Кирсанов. — И как же это обидно: осталась в жизни одна. Была отличница, блестяще выучила английский, а что я, например, помню из английского? Так, пару фраз».

— Помнишь, на первомайском кроссе бегали? — кивнула Нина. — У тебя майка на спине была черная.

— А от тебя как от лошади пахло… — Зачем Кирсанов так сказал? Все-таки страшась чего-то непонятного, страшась ее?

Но Нина не обиделась.

— Сейчас не пахнет, — легко отмахнулась она. — Господи, что мы ели? Что пили? Кстати, докторскую я не стала защищать. Зачем?! Хватит и кандидатской, чтобы доказать, что мы, бабы, тоже не круглые… Кстати… — она запнулась, чуть покраснела, сделала вид, что закашлялась от дыма. — Прости, хотела спросить, как твоя красавица?

— Преподавала в институте, сейчас на заводе занимается экологией…

— Там больше платят, — согласилась Нина. — Больше, больше, больше. — Ее, казалось, снедало нетерпение. Но она поддержала разговор об экологии. — А делать ничего не надо. Мы для директоров — как живые индульгенции. «Боретесь за экологию?» — «А как же! У нас и человек есть с дипломом».

Она вспорхнула, большая, смутная, отошла к окну.

— Погубим мы страну, Игорь. Яду всякого, взрывчатки набралось по складам — хватит на сто России. Налей и мне.

Игорь Михайлович принес из ванной второй стакан (почему-то в номерах всех провинциальных гостиниц только по два стакана), разлил остатки коньяка Нине и себе.

— Ты не алкоголик? — вдруг она строго оглядела Кирсанова. — Говорят, запивал?

— Было, — угрюмо ответил Кирсанов. «Зачем она так глядит? Словно оценивает, гожусь в отцы ее будущего ребенка или нет».

— Пить надо немного, Игорек, — ласково проговорила женщина. — Глоток — и хватит. «Глоток свободы».

Она вновь села напротив, и бывшие однокурсники снова замолчали. «Что же делать? Почему молчит? А, будь что будет… — подумал Игорь Михайлович. — Только вот стыдоба, если не получится… Ты никогда не был в себе уверен. Был самоед и остался самоедом!»

В дверь стукнули. Кирсанов и Кирсанова растерянно переглянулись, затем Нина, приподнявшись, резко спросила:

— Кто? Мы ничего не заказывали.

За дверью женский голос что-то спросил, и шаги проследовали дальше. Игорь Михайлович потер грудь в области сердца.

— Совки!.. — усмехнулась Нина. — Мы же тут супруги… чего бояться?.. Господи, может, наши дети будут другими? — Опять она про детей. — У тебя дочь смелая?

Трудно ответить на этот вопрос. Дочь выросла рыхлая, болезненная, училась хорошо, но засиживалась до утра за компьютером — переписывалась по интернету с мальчиками разных стран, посылала свои фотографии и распечатывала у папы в институте фотографии своих корреспондентов. Единственное, что очаровывало, — это лучистые глаза, перешедшие к ней от мамы по наследству.

«А у нее нет детей. Если были бы, сама бы сказала. А может быть, обойдется. Просто поболтаем, вспомним…»

И, к его огромному облегчению, она заговорила вовсе об ином.

— К этому разговору трудно перейти, но сейчас. — Она улыбнулась совершенно обольстительно, блестя глазищами и зубами, крутя в тонких длинных пальцах стакан с темно-золотой жидкостью. — Помнишь, сколько мы тогда пели!.. И в вагоне… и у костра… почему-то много украинских песен пели, да? А блатных нет, правда? А ты замечательно свистел… «Танго соловья» свистел… «А море грозное ревело и стонало…» Можешь?

И она смотрела на него уже каким-то иным взглядом. Кирсанову показалось: в ее «Можешь?» теперь был точно вложен некий смущающий смысл.