Повести и рассказы

Порой у Фролова готовы были сорваться с языка какие-то полупризнанья… Что-то вроде внезапной откровенности прорывалось в голосе, но он обрывал их на полумысли, и опять только приводил какой-нибудь эпизод.

– Мальчик-то… что у вас на карточке?.. Стало, вам племянник приходится? – спросил он как-то.

– Да, – ответил Залесский.

– Славный парнишка… сытенький… А неизвестно, – прибавил он вдруг, – какая ему линия выйдет…

Залесский молчал и ждал.

– У всякого человека своя линия… Вон мужик пашет. Ввел коня в борозду, – он идет, и погонять не мало… А небось в первый-то раз неохота лезть в оглоблю. Так-то… У мужика опять своя линия… У нашего брата, бродяги, своя. Вы, барин, про генерала Кукушкина слыхали?

– Нет, не слыхал.

– Бродяжий генерал… По лесу кричит: ку-ку, куку… Крикнет весной, у бродяги сердце горит… Последний раз втроем мы из Акатуя[84] бежали. Одного часовой застрелил, другого поймали, тоже, пожалуй, прикончили: у них, у архангелов тюремных, опять своя линия. А я все-таки к генералу Кукушкину явился в тайгу… Все одно, как к начальству… Здравья желаю, ваше превосходительство…

Фролов замолчал и потом сказал серьезно, как будто удивляясь своим словам:

– Веришь ты, барин. Один раз на поселение вышел. С поселенкой слюбился. Одну весну руками за нее хватался, на другую не выдержал, сбежал… Пришел в тайгу и думаю: ну, генерал Кукушкин! Не слуга я тебе! Лучше жизни решусь… А все-таки… остался на своей линии…

В другой раз он опять заговорил о племяннике Залесского и стал расспрашивать, сколько ему лет, когда его отдадут в школу…

И потом вдруг рассказал эпизод из своей жизни.

– В первый раз отец мой из поселенья бежать надумал. В Рассею пробраться. Мать-отец там у него остались, внучка у них… Жили хорошо. Пошли. Хомяк еще с нами – вон тот, что с мертвым телом в твоей телеге едет… Идем дорогой. Оголодали. А народ в том месте плохой. Не то что дальше по Сибири: завсегда для бродяги краюха хлеба, молока кринка на окне у анбара ночью стоят… Бери, мол, да ступай себе мимо. В Забайкалье этого нет. Надо, значит, самому промышлять. Ломать анбар – услышут. А тут оконце небольшое. Подсадил меня отец к оконцу: «Ну-ко, говорит, Яш! Пробуй: не пролезет ли голова. Голова пролезет – и весь пролезешь». А мне боязно: в амбаре темно, может еще и чалдон[85] сторожит… И совестно – в первый-то раз… Не воровал еще никогда… Сунул голову: «Не лезет, мол…» Слышу, отец говорит Хомяку: «Эх, брат. Ломать, видно, не миновать!» – «Плохо это, – отвечает Хомяк… – Озлится чалдон…

И то они по здешним местам варвары». А отец опять: «Так-то оно так… Да вишь мочи нет… И мальчонко отощает… Не дойдем…» Повернулось у меня сердце, и стало опять совестно: зачем солгал. «Тятька, говорю, а, тять!.. Голова-то у меня пролезла…» Взяли хлеба каравай да холста на онучи…[86] Пошли дальше…

Фролов посмотрел на Залесского своим вдумчивым взглядом и прибавил:

– Понял ты?..

– Кажется, понял, – ответил Залесский.

– А понял, так и ладно…

IV

В тот день, с которого начинается наш рассказ, Залесский во весь переход чувствовал себя в особенном настроении. Недолгий осенний день отходил… Партия продолжала тянуться по дороге… И завтра, и через неделю, – думал Залесский, – и через месяц то же солнце увидит тех же людей на той же дороге… Только вон тот, что лежит на задней телеге, уже кончил свой путь. И старик, который сидит с ним рядом, пожалуй, тоже скоро его кончит… Да вон еще ребенок, который жалобно плачет в другой телеге… Он родился весной на одном этапе, умрет на другом осенью…

Партия вытянулась на гребень, и голова ее стала спускаться вниз. Фролов, который молча шел рядом с Залесским, взглянул вниз на долгий спуск и крикнул:

– Подтягивайся, братцы, подтягивайся… Ямщики, подхлестни лошадей… Близко!

Партия дрогнула; пешие пошли живее… Колеса зарокотали быстрее…

Но Фролов опять шел рядом с Залесским, молчаливо и задумчиво…

– О чем вы задумались? – спросил Залесский.

– Так… вопче… вспомнилось, – сказал бродяга… И потом, пройдя еще несколько саженей, он тряхнул головой и посмотрел на Залесского вдумчивым и вопросительным взглядом. Залесский понял, что сейчас он опять расскажет ему один из эпизодов своей жизни… На этот раз под влиянием настроения, витавшего над партией во весь этот переход, он будет, может быть, более откровенным…

Фролов начал без всяких приготовлений.