Повести и рассказы

А над лесом, над кустарниками, над еланью гул и треск. Насаживает из пулеметов есаул; старается пачками из цепи своей Власов. Постреливают, щупают друг друга, обнаружиться один перед другим не решаются: хитрят.

Распугали комаров, посшибали ветви у сосен, окровавили пахучей клейкой кровью деревья. Наделали делов.

У Власова в отряде заблудящая пуля сшибла бойца, просверлив голову. У есаула кого-то ранило.

Палят, изводят заряды (эх, если бы да это добро в промышленное охотничье время в ход пустить!) — а по тропам неприметным, по кочкам, через калтусы, через релки, по кустарникам тянутся торопливо люди. Идут молчаливо, продираются сквозь чащу деловито. Тянутся они то гусем, то по-двое, по-трое. Тащат на себе пулемет. Обвешались гранатами, ловко приладили через плечо винтовки.

Идут и слышат перестрелку. Ухмыляются, веселеют, приободряются.

А вожатые, коноводы, а начальство партизанское на-ходу задачу себе задают и задачу эту, не останавливаясь, решают.

Зайдя Власову в тыл, обрушиваются на его отряд внезапно, обжигают неожиданностью, наседают свирепо и безудержно.

И есаул Агафонов, учуяв, что на его противника насели сзади (молодец Власов! — радостно думает догадливый командир), двигается вперед и бьет в лоб врага, бьет без разбору, со-слепу, сгоряча, по всем правилам искусства…

12

Никша уныло убрел обратно на Верхнюю Заимку к Акентию Васильевичу. Там он похвастался своими похождениями, но не встретил сочувствия, и самогоном, как втайне надеялся, угощен не был.

— Уноси-ка, Никша, от нас ноги по-живу, по-здорову… Станут тебя искать, и нам влетит…

— Да кто меня искать-то будет? — горестно изумился Никша.

— Это нас не касаемо! — урезонил его хозяин: — Может, белые тебя поищут, а, между прочим, может, и эти, красные, которые…

Ушел Никша с Верхней Заимки, добрался до деревни Медведевой. Там у Никши сватовьев целая улица. Переночевал Никша в Медведевой — хозяева утром ему вежливенько:

— Лучше тебе, Никша, в Моты податься. Переживешь там лихое время, а потом, даст бог, воротишься.

Вздохнул Никша, выпросил табаку у свата, подтянул штаны и опять пошел.

Этак попутешествовал Никша немало. А тем временем по заимкам, по деревням разнеслось, как белые друг друга с дуру насандаливали, как этим ловко партизаны воспользовались, и как потом карательному отряду с большим уроном пришлось отступать к линии, в город. Дошло это все и до деревни, где Никша унылое прозябание совершал. Но ко всему этому прибавилось и то, что всю катавасию, мол, завел немудрящий мужичёнка: пьяным, мол, прикинулся да и закрутил мозги белым.

Послушал Никша, охнул, обрадовался:

— Ах, лешай!.. Да ведь это про меня, ребята!.. Я этот самый, который белых омманул!.. Ей-богу, я!

Не поверили, было, мужики, но стали прикидывать, вспомнили, о чем им Никша, как пришел, рассказывал, — выходит, что и впрямь Никшино это дело!..

Оглядели они Никшу, словно и не видывали его раньше, осмотрели лицо его со слезящимися глазами, с бородишкой немудрящей, руки малосильные, грязные, мужицкие, брюхо, осевшее книзу, осмотрели-оглядели его — такого давно знакомого, надоевшего, прилипчивого, пьяницу.

— Да как же это ты так?.. Да откуда ты разумом просветлялся?!.

А Никша вскинулся, приободрился, хорохорится:

— Я, думаете, совсем пропащий?! Я, думаете, — Никша? Не-ет!.. Подымай теперь в гору: Никон Палыч!.. Да!..

Хохотали мужики. Но как-то опасливо, с оглядкой.

13

Самый-то ядреный, настоящий смех позже был.

Перекинулись партизаны из никшиной волости в другую, за ними убрались и каратели. Тише стало по деревням. Вышло так, что и Никше домой ворочаться, хоть и с оглядкой, но можно. А Никша к этому времени фасон другой стал держать: голову выше вздернул, хмыкает, когда говорит, задается. Гордость в себе мужик держит, мужикам заслугу свою в нос тычет:

— Вы, вот, возле баб торчите, а которые настоящие хрестьяне, те белых шпарят… Я по малосильству своему хошь оружьем орудовать не способен, зато голова у меня действует, пользу я приношу!..

Пробовали мужики отшучиваться от Никши, но Никша стал напористый, едучий, от него не отвяжешься.

Когда Никша вернулся в свою Никольщину, был у него вид победительный, слезящиеся глазки горели радостью, и пялил он вперед, вместо груди, свое брюхо. Обошел Никша односельчан своих, угостился, всюду порастабарывал, везде о себе повеличался. Пред Макарихой совсем распетушился он.

— Ты знаешь, я теперь какой человек? — наседал Никша на старуху.

— Знаю, знаю! — не сдавалась Макариха: — Первейший дурень в волости и пьяница несчастный! И к тому же лодырь!

Никша ругался, стращал Макариху. Но бабу, если она упрется, не скоро перешибешь.

Так текли дни.

Как-то вернулись в Никольщину тайком ребята, которые партизанили в уезде. Было у них дело какое-то дома. Обделали они, что им надо было, а перед уходом зашли в крайнюю избу к Макарихе.

Уселись на лавку, покурили, со старухой толкуют. И является в это время веселенький Никша. Увидал гостей, обрадовался:

— Ах, ребята, милые вы мои! Воители разлюбезные!..

Поздоровались с ним ребята, зубоскалят. Никакого уваженья Никше не делают. Обидно ему стало.