Повести и рассказы

Иван отрицательно покачал головой. Улыбка сама собой исчезла с его лица. И то, как она исчезала, самое ее движение, насторожило Андрея Григорьича:

— Как ты здесь?

— Я в Дорогом был, на экскурсии. Там Колю встретил… на «Колхиде»…

— Мать знает, что ты здесь?

— Нет. Вернее, да.

— Нет или да?

— Бабушке передали. Я утром вернусь. Молочной машиной.

— Дома был? Как Гусев встретил?

— Не заходил я…

— Прямо сюда?

— Сюда… — Иван смутился.

— Разобрал он, Ваня, избу свою, — сказал Андрей Григорьич, — а изба трухлявая. Где погнило, где древоточец поел… Короче говоря, на дрова — и то едва сгодится. Стал просить ссуду, чтобы с отцом твоим расплатиться, а ему отказывают, поскольку пьяница… Слушай, Ваня, — спохватился вдруг Андрей Григорьич, — а ночевать-то где? — И тут же заключил: — Негде.

Поглядел на часы, подумал, показал на диванчик в углу.

— Здесь будешь спать.

Потом долго и крепко стучал в дощатую стенку, прислушивался. Наконец там раздался шорох, кряхтенье, кашель. Вскоре вошел сторож дядя Гурий в заспанном пиджаке.

Иван удивился: как это он услышал стук — глухой ведь.

Андрей Григорьич поманил дядю Гурия пальцем, крикнул в самое ухо:

— Подушку! Два одеяла! Два! Сюда! — и показал на Ивана.

Дядя Гурий медленно, как-то осоловело перевел взгляд на Ивана, подозрительно, как тому показалось, оглядел его и направился к выходу.

— Не забудь, ему в самое ухо кричать надо. — Андрей Григорьич улыбнулся, вздохнул: — Ох, сторож… Знали бы в районе, что глухаря сторожем держу. Слушай, Ваня, — спохватился он, — ты небось есть хочешь?

— Хочу, — согласился Иван и сразу почувствовал, как сильно хочет есть.

— Сейчас я домой позвоню, чтоб принесли… — Андрей Григорьич снял трубку.

— Андрей Григорьич, не надо! У меня вот! — Иван поднял свой узелок. Так и не развязывал с самого утра.

— Ну, хорошо. Сейчас чайку соорудим.

Он порылся в тумбочке стола, вытащил электрический чайник, потом заварочный, сахар в банке из-под кофе, кружки. Подмигнул:

— Никому не говори, что у директора в тумбочке!

Иван весело кивнул. Опять ему стало спокойно, мирно. Надолго ли?

— Развязывай узелок, чего у тебя там? — с неожиданным интересом сказал Андрей Григорьич и отодвинул в сторону свою писанину.

Иван с готовностью развязал бабушкины припасы: хлеб, яйца вкрутую, огурцы соленые, две куриные ноги и конфеты «Малина со сливками» — восемь штук.

Андрей Григорьич, потирая руки, навис над столом.

— Здорово! Сейчас перекусим. Твое холодное, мое горячее. Идет?

— Идет! — сказал Иван радостно.

У Андрея Григорьича в кабинете два стола — оба маленькие, стоят буквой «г». Андрей Григорьич с одного стола смахнул книги, календарь, место очистил, ловко все расставил, разложил…

По коридору прошаркал дядя Гурий. Молча вошел в кабинет, не глядя на стол, прошел к диванчику, кинул на него постель: две подушки, три одеяла — удивленно сосчитал Иван и с интересом глянул вслед дяде Гурию.

— В День Победы, Ваня, собрались мы вечером в школьной столовой, — неожиданно начал Андрей Григорьич, тихо, не глядя на Ивана, — все работники школы, и сторожа тоже… Стали фронтовики по очереди вспоминать свое. Дяде Гурию дали слово. Он встал и заплакал. И оттого, что войну вспомнил, и оттого, что слово дали… Ну, вот что, давай-ка ужинать! — сам себя перебил Андрей Григорьич другим — веселым — голосом.

Сидели, грызли куриные ноги и молча улыбались друг другу, а рядом все громче выпевал чайник.

Андрей Григорьич чисто-чисто объел косточку, вытер руки газетой, потрогал нос, засмеялся и говорит:

— Ваня, а ты чего ж на Новый год не приехал?

Иван пожал плечами — с чего бы вдруг?.. И тут вспомнил Танькино письмо: «А мы думали, ты на Новый год приедешь…»

— Ты приглашение-то получил?

— Нет… — И аппетит сразу пропал, и вся радость угасла. — Какое приглашение?

— Посылали тебе — совет дружины, ребята… — Андрей Григорьич зорко глянул на Ивана и добавил: — Да ты не расстраивайся, у нас тут зимой неполадки с почтой были… — И, видя, что Иван совсем потускнел, совсем-совсем, и глаза потухли, Андрей Григорьич добавил: — Карнавал нынче неудачный получился, костюмов мало, поленились ребята, некому было первый приз давать…

Глубоко задумался Иван, так глубоко, что Андрей Григорьич подумал: «Слава богу, промолчал хоть про второе-то письмо». Второе посылали перед весенними каникулами, звали Ивана в Ульяновск. Его класс ездил. Прежний.

А Иван задумывался все глубже: он искал среди декабрьских дней тот, когда мать его обманула, прятала письмо, скрыла, — а в том, что письмо дошло до Ступина, он был совершенно уверен. Не то чтоб не верил он Андрею Григорьичу насчет неполадок на почте — просто убежден был: его письмо дошло.

И еще — он был уверен, что именно мать спрятала от него письмо. Она, никто другой. Отцу и в голову не пришло бы. Бабушке — тем более.

Зачем она так? Почему? Ну, съездил бы. Вернулся бы, конечно.

Она не хотела.

В который раз с незаживающей горечью Иван обнаруживал во взрослых эту способность: полностью подчинять себе, не спрашивая, не замечая, не видя, не желая видеть, отказываясь понимать…