Повести и рассказы

Федоров, конечно, нате-пожалуйста. Растопырил пальцы и поет: «Давай пожмем друг другу руки!».

— Федоров, опять шута корчишь! — нахмурилась Клава.

Иван видит — снова цирк. Отвернулся от Федорова. И руку на всякий случай спрятал в карман.

— Ну, знаешь, Федоров, — сказала Клава, — с тобой надо еще работу проводить. А ты, Моторихин, тоже фрукт. Гордец какой! Печорин!

Все же руки Федорову он не подал. На том и разошлись.

* * *

Останавливать Федорова — все равно что на ходу останавливать рукой поезд.

На уроке математики Иван получил записку. Развернул и прочел: «Директору всего мира Моторихину. Докладная. Прошу выключить меня из агитбригады по причине вашего безобразия. Вы ездите, а мы ходим? Фиг! Включусь обратно, если товарищ директор прокотит меня на закорушках от школы до сельпо. С подлинным верно: Федоров Борис Иванович».

И так совпало, что в эту минуту Григорий Ильич — математик — вызвал Ивана отвечать.

Иван молча стоял за партой и мял в руке дурацкую записку.

— Что, Моторихин, не идешь к доске, — спросил Григорий Ильич, — время дорогое у нас.

Неожиданно для себя Иван сказал:

— Я не знаю.

Это была неправда. Урок он учил и знал хорошо. «Я не знаю», — вырвалось у него само, от неожиданного и спокойного безразличия, что охватило его в эту минуту. Идти к доске, отвечать — зачем? Ему ничего не хотелось. «А-а, вались оно все…»

— Придется двойку ставить, — с вопросительной интонацией сказал Григорий Ильич.

«А мне-то что, ставьте», — равнодушно подумал Иван и сел на место.

Он долго искал способ — как сопротивляться прозвищу. Опять драться — бесполезно. Просить — смешно и стыдно. Не замечать? Попробуй-ка!..

И вот злость, которая появилась в нем здесь, в Ступине, стала копиться и, накопившись, привела его к неожиданному решению.

После того урока Иван Моторихин стал плохо учиться.

Может быть, для кого-нибудь это и легко (что тут особенного, скажет, плохо учиться?), но для Ивана Моторихина это было не просто. Он п р и в ы к хорошо учиться, а главное — память у него такая: сама схватывает и держит!

И вот теперь, когда Иван Моторихин принял свое жестокое и гордое решение — никогда не учить уроков, память его золотая ставила ему подножки. Он не хотел запоминать — она запоминала. Он выкидывал из головы — она держала.

И тут в конце концов Иван Моторихин выход нашел: стал другим подсказывать, чем вызвал примерно такую реакцию учителей: «Безобразие! Сам не учится, другим подсказывает!» Любопытно, что ни у кого из взрослых долго не возникал простой вопрос: и почему это вечно отказывающийся отвечать Моторихин так точно другим подсказывает? Без ошибок!

Наконец математик Григорий Ильич первым заметил это вопиющее противоречие. Как-то в конце учебного дня Григорий Ильич поймал Ивана за лацкан пиджака, завел в пустой класс и, приперев к доске, стал вести дознание.

При этом Григорий Ильич сильно переживал и так размахивал указкой перед лицом Ивана, что тот испуганно моргал и отворачивался.

— Нет, ты мне скажи! Думаешь, не вижу? «Не знаю, не учил», а Куликову подсказываешь? Я все вижу! Ты что затеял? Три двойки! Единица!

Вдруг он перестал махать указкой, устало согнул плечи и сказал:

— Ваня, у тебя же голова. Понимаешь, голова! Куликову ты подсказываешь, а у него нет головы, вот в чем разница. Я твое личное дело смотрел, по математике четверки… Что с тобой, Ваня?

Это «что с тобой, Ваня?» было таким растерянным, беззащитным, что Иван даже заколебался, но тут же ожесточился еще сильней: «Не уступлю!»

Зато Григорий Ильич не выдержал, закричал: «Чего молчишь?!» Он ударил указкой по столу, указка треснула. Григорий Ильич бормотнул что-то и выскочил из класса, оставив Ивана одного.

* * *

Стал Иван притчей во языцех. То на совет отряда вызовут, то на совет дружины. То на родительский комитет. И всюду спрашивают одно и то же: почему? Почему раньше хорошо учился, а теперь — худо? П о ч е м у?

И всюду Иван молчит. Только об одном жалеет: зачем вначале хорошо учился! Скорей бы выгнали! Почему не выгоняют?

Не выгоняли. Воспитывали. Мать вызывали. Не раз.

Возвращаясь домой, мать реагировала по-разному. То за веник хваталась, то кричала, то плакала.

Все Иван терпел — и боль, и крики, и плач, и причитания. Он и тут молчал, как в школе. Стиснув зубы, молчал. Вспоминал Гильома Каля и от внутреннего торжества своего над всем этим треклятым Ступином даже холодел. «Мучайте, — думал, — мучайте, все равно не поддамся!»

Бабушку тоже один раз вызвали. На педсовет. Она там прикинулась дурочкой. Сидит, носок вяжет, всем кивает, всем улыбается и твердит: да-да, мол, улучшим, исправим, добьемся. Это про Ванину учебу, значит.

Не рады были учителя, что и вызвали ее.

Бабушка собралась было уходить, как ее остановил Григорий Ильич:

— Постой-ка, Прасковья Васильевна!

Бабушка повернулась к нему. Он улыбнулся ей.

— Партизанщину-то помнишь?

— Как не помнить, Гриша, — приветливо сказала бабушка. — Из памяти не выкинешь.