Повесть об одном эскадроне

Когда Фома с товарищами ушел в сторону деревни, Дубов подсел к Комарову.

— Пулеметы смотрел? — спросил он, с наслаждением затягиваясь ароматным дымком самокрутки из настоящего табака и покусывая между затяжками ус. В планшетке убитого офицера оказалась пачка французских сигар, но Дубов предпочел раскрошить их — и сворачивать самокрутки.

— Смотрел, — ответил Комаров и, вытянув губу трубочкой, медленно выпустил густой махорочный дым. — Так себе пулеметики, не максимы. Да и починить их только в мастерской можно.

— От кого я это слышу? Потомственный питерский рабочий говорит «невозможно»!

— Так я не говорю — невозможно, — обиженно отодвинулся от командира Комаров. — Зачем мои слова переиначиваешь? Я полагаю — трудно.

— А, значит, трудно? Это другое дело. Раз трудно, мы с тобой и займемся…

Около наваленного в кучу оружия уже сидел Ступин. Рядом с ним командир с удивлением заметил разложенные на грязной холстине инструменты, которых, как знал Дубов, у Степана раньше не было.

— Откуда? — спросил он, с любовью ощупывая сильными пальцами английский ключ.

— С паровоза. Пока вы там Яшкины байки слушали, я сбегал.

…Когда Дубов увидел, что дело с пулеметом пошло на лад, он со вздохом отошел в сторону и стал изучать свою неизменную трехверстку. Карта давно уже потеряла приличный вид: на сгибах лохмотьями висели обрывки бинтов, подклеенных второпях чем попало — и ржаным мякишем, и клейстером, и даже коллодием. На карте трудно найти живое место — все исчиркано. В этих краях Дубов бывал и прежде. Именно поэтому он свободно разбирался в путанице обозначений — линий, кружков, нанесенных на карту карандашами самых различных оттенков. Сейчас Дубову хотелось хорошенько обмозговать то, что сообщил ему от имени начальника дивизии Швах.

…Очевидно, наступление назначено на середину октября — теперь это стало ему ясно, так ясно, словно начдив сам назвал эту дату. И эскадрон получает еще новую задачу: закончив все свои дела в тылу к десятому — одиннадцатому, подойти к линии фронта и ждать начала наступления. Затем выходить с боем во фланг дроздовцам или в тыл и действовать по обстановке, но обязательно так, чтобы принести максимальную пользу наступающей дивизии.

Тут все было просто и ясно. Трудности заключались в другом.

Начдив приказал максимально усилить эскадрон к началу наступления теми самыми пленными, об «использовании» которых говорилось в инструкции, посланной со Швахом. Как тут не вспомнить старое армейское правило: никогда не выдвигай предложений, ибо тебе же и придется их осуществлять.

…Освободить пленных — а где их взять? Не наскакивать же наобум на тыловые части. Да и отрываться от железной дороги не следует: ведь не вечно же будет бронепоезд крутиться на фронте — подобьют его или отдохнуть захочется офицерам… Да, задал начдив задачу!

Глава четырнадцатая

Не думал Николай Александрович Краснинский, что ему придется ехать к дроздовцам в качестве просителя.

Но что поделаешь? Ради самой Наташи он, может быть, и не стал бы хлопотать, хотя и привязался к ней. Но тут затрагивалось доброе имя семьи, а прослыть дядей красной племянницы ему не хотелось. Он уже представил себе пошлые каламбуры: «Краснинские — Красненькие» и т. д… Да еще слезы невестки. Поэтому Николай Александрович энергично взялся за спасение племянницы.

Первые попытки договориться со штабными офицерами о том, чтобы дело Наташи не доводить до верхов, окончились неудачей. Исчезло благодушие первых недель успеха. Офицеры были раздражены, озлоблены и не скрывали своего презрения к штатскому. Но главное, все упиралось в нового начальника контрразведки дивизии, некоего капитана барона фон Вирена, недавно переведенного из корпуса. Капитана побаивались и шепотком передавали о нем самые страшные слухи. Черт знает что… садист, маньяк. Собственноручно выдирает заключенным золотые зубы. Краснинский слухам не верил. Не часто встречаются в застенках контрразведки люди с золотыми зубами. Но то, что капитан, по-видимому, неравнодушен к деньгам, его радовало.

Николаю Александровичу легко удалось познакомиться с заместителем капитана анемичным ротмистром из бывших кавалергардов со страшной фамилией Убейко, Глаза ротмистра, тусклые и застывшие, выдавали в нем наркомана..

Встретились они в ресторане при вокзале. Офицер почти не пил. Его глаза оставались сонными, неподвижными, он изредка пригублял бокал с коньяком и беспрерывно курил Краснинский отчаялся — что делать, на какой крючок его подцепить?

Но тот заговорил сам:

— Ваша э-э-э… племянница очаровательна. Я считаю э-э-э… что она не виновата, да. Э-э-э… романтика молодости. И я с удовольствием э-э… с удовольствием э-э-э…

Ротмистр безнадежно запутался в своих «э».

Так и ее закончив фразы, он внезапно придвинулся к собеседнику и, обдавая его нечистым дыханием, шепнул:

— Кокаин, десять санти, сбился с ног!

Краснинский утвердительно кивнул. Ротмистр опять помрачнел и молчал над одиноким бокалом до конца вечера.