Повесть о жизни и смерти

— Я не мог поступить иначе, — ответил я, — спорить — значило бы расстроить вас, а в нашей работе беспокойство может стоить больному жизни… Не скажете ли мы теперь, куда девался начальник госпиталя? Я ведь не поверил, что отвечать на вопросы не входит в круг ваших обязанностей.

Она молча открыла дверь и кивком головы предложила мне следовать за ней. У дверей биллиардной она остановилась. Оттуда доносились голоса врачей и стук шаров.

— Он здесь, — сказала Надежда Васильевна, — у них сегодня состязание. Без Антона Семеновича эти соревнования невозможны…

Глава третья

Слухи о моих успехах с невероятной быстротой облетели фронт, достигли медсанбатов и полковых медицинских пунктов. Меня все чаще вызывали оказывать помощь на месте. Врачи навещали нас и, изучив наши приемы, возвращались в свои части, чтобы у себя продолжать нашу практику. Несколько тревожила меня чрезмерная популярность моего имени, поток писем с неумеренными похвалами в мой адрес и частые описания во фронтовой газете всего, что творится в лаборатории.

— Слишком шумная известность, — жаловался я Антону, — и, заметь, в слишком малый срок.

Он пожимал плечами и улыбался.

На мои вопросы приезжим, как они узнали обо мне, следовал обычно уклончивый ответ.

Вскоре мне стало известно, что своей популярностью я обязан Антону. Оп сумел растрезвонить о «массовых воскрешениях из мертвых» в лаборатории N-ского фронтового госпитали! Его расчет был безошибочен и прост: слухи доходят до командования, госпиталь становится «предметом внимания», лабораторию расширяют и со временем ей присваивают «номенклатуру научного центра», больше того — «творческого штаба»… Я начинал привыкать к его напыщенной манере выражаться, не раз убеждался, с какой ловкостью он добивался своей цели, и все же не стерпел и сказал ему:

— Реклама в науке уж тем нехороша, что она ко многому обязывает ученого. С нас спросят чудес, а ведь мы их творить не умеем.

Он выслушал меня, задумался и попросил повторить фразу:

— Уж очень она хороша, — признался Антон, игриво усмехаясь и поглаживая свои русые кудри. — Пустишь ее за столом в веселой компании, и никто не пикнет, крыть нечем.

Я ответил снисходительной улыбкой. Он был совсем еще молод. Двадцать восемь лет — не бог весть какая зрелость. Жизнь образумит и научит его, со временем придут и сдержанность, и такт. Я не мог быть слишком строгим еще потому, что Антон вырос у меня на глазах, я близко знал его родителей, помнил его мать, которую он так напоминал: то же лицо, та же мягкая и теплая улыбка.

Отец Антона, мой старый друг Семей Иванович Лукин, просил меня в письме не оставлять сына в трудную минуту и присматривать за ним. Это ко многому обязывало меня. Наконец я успел здесь полюбить Антона. Признательность за внимание ко мне в санитарном управлении и в госпитале сменилась нежной привязанностью. Меня глубоко трогали его заботы обо мне. В день моего рождения он прислал цветы и фрукты и заставил принять подарок. Во время моей недавней болезни я, просыпаясь, часто находил его возле себя. Палатная сестра рассказывала, что он две ночи напролет дежурил у моей постели. Были за ним и немалые грехи, которые я, как и другие, охотно ему прощал. Уступчивый и добрый, он удивительно легко поддавался соблазну солгать или без основания причинить другому неприятность. Ему как-то взбрело в голову путем сомнительной комбинации ввести в заблуждение санитарное командование, и он выложил мне свой план:

— Я думаю, Федор Иванович, не отмечать в истории болезни неудачные случаи оживления. Такая регистрация, — совершенно серьезно говорил он, — положительно бесполезна и вообще ни к чему.

То, что он собирался делать, было бы преступлением, а мое согласие — прямым соучастием в нем. Ни себе, ни ему я ничего подобного позволить не мог. Убедить его в этом оказалось легче, чем я предполагал.

— Ты, кажется, согласен с тем, — спросил я, — что клиническая смерть — это скрытая жизнь, иначе говоря, продолжение болезни.

— Несомненно, — согласился он.

— II записи в истории болезни должны вестись до абсолютного конца.

— Конечно, — подтвердил Антон, нисколько не подозревая, куда ведет моя речь.

— Прекращая запись в истории болезни, мы как бы приравниваем клиническую смерть к абсолютной. Не так ли?

Словно не было моего вопроса и всего предыдущего разговора, он, следуя ходу собственных мыслей, сказал:

— Надо ли обо всех провалах писать? К чему эта статистика?

Антон, конечно, уступил и даже раскаялся. В последовавших затем излияниях много сказано было о моем светлом уме, снисходительности к ошибкам других, менее талантливых, хоть и способных товарищей. Он уверял, что я для него всегда был примером и сам он мечтает быть таким, как я. Отец советует ему во всем следовать мне, и с этого пути его никто не собьет… Антон закончил напыщенной тирадой, одной из тех, которые держал на тот случай, когда понадобится растрогать меня.