Повесть о жизни и смерти

С тех пор как Антон нас оставил, ее словно подменили. Не узнать Надежду Васильевну. Прежде мрачная и неразговорчивая, склонная вспылить и крепко отчитать правого и неправого, она стала резвой и веселой, много шутила и смеялась.

— Как бы я поступила? — многозначительно спросила она. — Повела бы себя так, как учил меня Антон Семенович: всякой деятельности во всех случаях жизни, рекомендовал он, предпочитать переливание из пустого в порожнее. — Надежда Васильевна рассмеялась и, обращаясь к Бурсову, спросила: — Что скажет по этому поводу министр дыхания?

Его прозвали так за умение налаживать у животных искусственное дыхание. Забавная кличка не тяготила Михаила Леонтьевича, и он охотно на нее откликался.

Бурсов, заразившись общим настроением, немного помолчал и с притворным глубокомыслием сказал:

— Древние греки учили, что надо пробовать. «Нечего мешкать», — вторили им скифы.

— Я готова присоединиться к этому плану, — уже более серьезно ответила Надежда Васильевна, — при условии, что вы будете не только работать, но и аккуратно отдыхать.

Это предложение так часто повторялось, что задумываться над ответом мне не приходилось.

— Спасибо за внимание, — говорил я обычно, — пора вам запомнить, что я, как и сердце, отдыхаю во время работы.

Ее заботы трогали меня, и не было бы преувеличением сказать, что ободряющий голос Надежды Васильевны и участие порой не менее вдохновляли меня, чем самая горячая уверенность в успехе.

Семнадцатого июля в двенадцать часов дня мы провели первый опыт. Пересадка закончилась за полночь. Собака погибла на операционном столе. В течение июля и августа еще двенадцать животных разделили эту участь. В начале опыта все шло как нельзя лучше — вынутое у животного сердце оставалось около получаса без признаков жизни, затем, будучи пересажено, начинало биться в чужом организме. Сердца щенят оживали быстрей, хотя бы до пересадки и лежали долгое время без движения. Четырнадцатая собака прожила семь часов после операции, пятнадцатая — лишь четыре. Обе погибли от закупорки сосудов. Слишком много их приходилось сшивать, и где-нибудь вокруг шва комок свернувшейся крови закрывал просвет. Две нелегкие задачи стояли перед нами: добиться того, чтобы вырезанное сердце все время продолжало сокращаться, и уменьшить число швов в кровеносных сосудах.

В эти трудные месяцы Надежда Васильевна удивила меня своим трудолюбием, способностью работать не покладая рук, и настойчивостью, с какой она изучала тонкости нашего искусства. Никто лучше ее не мог обставить опыт, сшить сосуды или выходить погибающую собаку. Прежняя Надежда Васильевна, особенно в то недавнее время, когда Антон так усердно нас навещал, была не такой. Рассеянная, забывчивая, она плохо справлялась с работой, небрежно ухаживала за больными животными, и мне нередко приходилось ставить это ей в укор. Во время одного такого неприятного разговора она не сдержалась, и на глазах у нее навернулись слезы.

— Простите меня, Федор Иванович, — сказала она, — это все из-за него… Его присутствие выбивает меня из колеи, и все на свете становится безразличным. Вы должны меня избавить от него…

Пока я готовился к следующим опытам, принимал и отвергал решения в надежде вырвать у природы еще одну тайну, вокруг нас развивались события, вначале озадачившие, а затем глубоко огорчившие меня.

Младший научный сотрудник Михаил Леонтьевич Бурсов предупредил, что дирекция разрешила ему отпуск на неделю по личным делам. Он выглядел при этом расстроенным и, вопреки обыкновению, ни мне, ни кому-либо другому ничего больше не говорил.

— Вы едете к своим или куда-нибудь к знакомым? — спросил я.

Из его ответа я понял, что солгать ему трудно, а правду он сказать не может. Я должен его простить, он все расскажет по приезде.

Надежда Васильевна знала не больше меня, куда направляется Бурсов, и была неприятно удивлена тем, что юный друг лишил ее прежнего доверия. Мне отъезд и недомолвки Бурсова показались странными. Судьба молодого человека не была мне безразлична. Я знал, что и он глубоко привязан ко мне, и догадывался, что в его жизни могло случиться нечто такое, о чем лучше всего помолчать. Я не мог запретить моей фантазии измышлять что ей угодно и поверил, что между влюбленными возникли нелады. Я любил Михаила Леонтьевича, радовался его счастью и, уверенный, что Надежда Васильевна любит его, завидовал и желал ему всяческих благ. Эта любовь была и моей. Разве не были мне дороги эти люди, не радовали их нежные, многообещающие улыбки, выразительные взгляды и милые препирательства? Маленький разлад не ослабит, а укрепит их любовь, размолвка пройдет и прочно забудется.

Спустя неделю Бурсов вернулся. Он по-прежнему был чем-то встревожен, и, насколько я понял из его разговора с Надеждой Васильевной, отношения их серьезно ухудшились. Он в чем-то винил ее, говорил о лжи, которую никогда не простит, поведение ее называл недостойным. Она слабо защищалась и взволнованным шепотом как-то промолвила: