Повесть о суровом друге

- Видите, уже и народ понимает, что надо собираться на битву: думы складывает, - сказал наконец рабочий. - Не-ет, - угрожая кому-то, добавил он, - революция не кончилась, господа! Революция только начинается!

Костер догорал. Солдат сходил куда-то и принес охапку соломы и сухих веток. Огонь опять разгорелся, да так, что все отодвинулись. Искры метались над пламенем и оседали на нас. Тьма вокруг стала непроглядной.

Хотя и уютно было лежать на коленях у матери и усталость брала свое, не мог я забыть слепого. Куда же он пошел ночью? Солдат стал рассказывать про войну, про то, как наши не хотят воевать, кидают винтовки и братаются с германцами. Я слушал про все это, а перед глазами стоял слепой и то, про что он пел. Если бы Васька слыхал, он бы сказал мне: «Одевайся, скорей. Идем на помощь к Ленину!»

4

Занималась розовая заря, когда мать разбудила меня. У костра уже никого не было. Мы с матерью отряхнулись от пепла и пошли, оставив позади тлеющий беспламенными угольками костер.

Остановились мы на развилке дорог и задумались: куда идти? Может, там, впереди, никаких сел нету?

- Пойдем, сынок, отец там небось голодный сидит.

Низкое солнце светило в спину. Было зябко ступать по холодной, еще не согретой солнцем дорожной пыли.

Поспешая за матерью, я стал думать об отце. Вот он председатель, а никакой пользы с этого нет. Только и радости, что можно арестовать кого-нибудь, а поесть не достанешь. Если бы я стал председателем, я бы первым делом забрал у Цыбули всю колбасу... Скорее бы идти домой, там, наверно, уже дядя Сиротка с винтовками из Петрограда приехал, Васька ждет.

Уже был полдень, когда мы достигли большого села с церковью и двухэтажным белым каменным домом, обсаженным чуть зазеленевшими тополями. Это было панское село Шатохинское.

На окраине села крестьяне пахали на волах землю. За плугами черными стаями вспархивали грачи.

Мать спросила у крестьян, нельзя ли в этом селе поменять чего-нибудь.

- Навряд, - угрюмо отозвался один из них, - мы сами на пана работаем. Попытайте у пана, а у селян нема хлеба.

На мостике через ручей нас догнал громко рявкающий диковинный фаэтон на резиновых дутых колесах со спицами. Фаэтон катился сам, без лошадей. Я вспомнил, что такой фаэтон называется автомобилем. На высоком сиденье человек в кожаной тужурке вертел колесо, надетое на палку. Сбоку торчала резиновая груша, которую он мял, и она рявкала.

Испугавшись, я шарахнулся в сторону, автомобиль проехал, обдав нас грязью. За мостиком он густо задымил, два раза выстрелил и покатился к барскому дому. Я успел заметить, что позади в машине сидел человек в круглом черном котелке, в белых перчатках и с тростью.

Мы шли не спеша мимо длинного ряда облупленных белых хаток, крытых соломой.

И в этом селе мы ничего не поменяли, хотели уже уходить, как вдруг со стороны барского дома донеслись звуки музыки. На улице столпились крестьяне. Из их разговоров мы узнали, что к помещику Шатохину приехал из Петрограда какой-то селянский министр.

Мать подумала и решила пойти к панскому дому - может, покормят чем бог послал.

К дому с колоннами мы подходили несмело.

На широком дворе девочка в легком розовом платьице и двое жирных барчуков играли в мяч. Зависть сковала мне сердце, когда я увидел большой красно-синий с белыми полосками резиновый мяч величиной с кавун. Такого я и в жизни не видывал!

Мать остановилась у каменных ворот. Краснолицый карапуз-барчук, увидев нас, спросил:

- Чего надо?

- Подайте, Христа ради, кусочек хлеба, - с трудом выговорила мать.

- Сейчас, - сказал барчук. Он подошел к своим товарищам, пошептался с ними и зачем-то побежал к дому.

Вернулся он скоро, несмело приблизился к нам.

- Вот вам булочка, - сказал он и положил мне на руку что-то завернутое в бумагу. Я глянул и растерялся: в бумаге лежала щепка и кусочек каменного угля. Барчук весело поскакал на одной ноге в глубь двора.

Я взглянул на мать: у нее по щекам катились слезы.

Вот как над нами насмеялись! Что бы Васька сделал на моем месте? Да он бы этого...

Я схватил камень и погнался за барчуком. Второпях я нечаянно наступил на склянку и порезал ногу. Я сел на землю, зажав рану, кровь текла сквозь пальцы. Мама подбежала и, страдальчески сморщив лицо и укоряя меня, оторвала от мешка клок и туго перевязала рану.

- Бедность плачет, богатство смеется, - вдруг услышали мы позади себя хриплый голос.

Возле панского дома, опершись на палку, стоял знакомый нам дед-крестьянин, которого мы встретили вчера в степи.

- Веди хлопца до брички, - сказал он сердито и, не говоря больше ни слова, пошел к волам.

Мать подвела меня к гарбе, усадила в солому, и мы поехали. К удивлению, ехать пришлось недолго. Бедная хатка деда стояла невдалеке от барского дома.

Дедушка Карпо - так звали нашего знакомого - и его бабка Христя приняли нас заботливо. Бабка промыла мне ногу у колодца, перевязала чистой тряпкой и привела в хату. Там она накрошила мне в миску тюри, подвинула деревянную ложку и сказала:

- Стебай, хлопче...