Повесть о суровом друге

За селом мы сели отдохнуть у дороги. Мать вынула из мешка ломоть житного хлеба, припасенного еще дома. Мне хотелось есть, но до слез жалко было обиженную мать, хотелось хоть как-нибудь ее пожалеть. И я сказал, что не хочу есть. Но она отломила себе маленький кусочек, а остальное отдала мне. Сама ела не спеша, подставив под хлеб ладонь горсткой, чтобы не ронять крошки. Добрые большие глаза печально смотрели в одну точку.

- Мам, ты не плачь, - сказал я.

- Нет, сынок, я не плачу, - ответила она грустно. Но я знал, она умела плакать без слез.

Мамочка, милая моя... Дороже всего было для меня ее бледное, измученное лицо, ее худенькая шея, дутые серьги-колечки. Она никого никогда не обижала, никому не сказала грубого слова, а этот усач ни за что обругал ее...

И задумался я про людей - почему так получается: все вроде бы одинаковые, у всех два уха, по одному носу, а выходит - вовсе не одинаковые. Мы с мамкой голодные, а тот дядька ел сало. Васька говорил: есть бедные, а есть богатые. Но почему дядька богатый, а мы бедные? Почему? Если бы у него было четыре руки, тогда другое дело, а то все как у нас. Чем этот дядька отличается, например, от Анисима Ивановича? Тем только, что у него целы обе ноги, да еще в хромовых сапогах, а у Анисима Ивановича - культяпки. Ничего не поймешь на этом свете...

Отдохнув, мы тронулись дальше. Погода переменилась. Белые охапки облаков сгустились, оставив лишь кое-где голубые окна неба. Небольшая черная хмара застелила солнце. Но лучи пробились сквозь нее и упали на землю косыми снопами.

Неожиданно по небу прокатился гром. Не успели мы добежать до ближайшей балки, как хлынул дождь. Крупные капли хлестали нас по рукам, по спинам. Мать закрыла меня фартуком, а сама спрятала голову под мешок.

Дождь вымочил нас до нитки. Штаны мои прилипли к коленкам. Мы шли по размякшей дороге, скользя по грязи босыми ногами. Выглянуло солнце. Освеженная степь заблестела капельками, запахло полынью. От земли поднимался теплый пар. Вдали над горизонтом огромным полукругом раскинулась радуга, или, как говорили у нас на улице, райдуга. Она заняла полнеба от края до края и переливалась в лучах солнца многоцветным сиянием.

Когда я был совсем маленьким, то думал, что на небе есть бог и что радуга - райские ворота, через которые праведников пропускают в рай. Чудак я был... А может, не чудак? Может, мы с Васькой ошиблись? Что, если бог есть и повесил радугу, чтобы мы с мамкой прошли в рай, где хлеба сколько хочешь и даже золотые яблоки на деревьях растут?.. Только навряд ли. Да и шагать до райских ворот долго. Илюха говорил - сто дней, а разве пройдешь сто дней с чугунным утюгом, если он за день надоел до смерти?

Мы заморились и еле волочили ноги, когда увидели в стороне от дороги небольшой хутор. Мы свернули туда, но там оказалось много злых собак. Одна чуть не загрызла меня. От обиды хотелось плакать, но я вспомнил Ваську и проглотил соленые слезы: стыдно стало.

- Пойдем, мамка, никакого тут хлеба нема...

А есть хотелось так, что живот подтянуло. Скорее бы... Ленин приезжал. Хлеба у нас было бы вволю. Кто-кто, а Ленин созвал бы всех голодных и сказал: берите хлеба кто сколько съест!..

3

Близился вечер. Красный закат горел за дальними холмами. Солнце садилось и уже коснулось земли. Вороха белоснежных облаков нагромоздились в небе, точно горы. Когда солнце скрылось и степь погрузилась в сумерки, верхушка громадной горы из облаков еще краснела, остывая, как железо в кузнице. Потом и гора потухла. В небе зажглась первая звезда.

На душе стало тревожно.

- Мама, пойдем скорей.

- Не бойся, сынок, я с тобой, - усталым голосом отозвалась мать.

- А где мы ночевать будем?

Мать не ответила. Наверно, сама не знала, где мы заночуем. В степи стемнело. Нигде ни огонька, ни человеческого голоса, лишь где-то квакали лягушки.

Рубашка была еще сырая, и я озяб. Мать обняла меня, согревая собой. Я держался за ее кофту и шел, со страхом вглядываясь во тьму.

Неожиданно мелькнуло вдали пламя костра. Вокруг шевелились какие-то тени.

- Вот и люди, а ты боялся! - сказала мать.

Нащупывая во тьме дорогу, чтобы не оступиться, мы свернули к огоньку. Чем ближе мы подходили, тем осторожнее ступали по траве. У костра что-то читали: монотонно звучал басовитый мужской голос.

Когда мы подошли, голос умолк. Сидящие у костра повернулись к нам.

- Здравствуйте, люди добрые, - сказала мать, - дозвольте мне с сыночком погреться у вашего огня.

- Садись, тепла на всех хватит, - сказал человек в замасленной рабочей кепке, тот, что сидел к нам спиной и держал в руках газету. Я скосил глаза и увидел крупные черные буквы: «ПРАВДА». У костра сидело пятеро: рабочий с газетой и с цигаркой за ухом, женщина с грудным ребенком, какой-то солдат в рваной шинели и еще двое, с виду крестьяне.

Мать опустила на землю мешок и облегченно вздохнула:

- Уморилась я, людоньки, мочи нет.

Рабочий достал из-за уха цигарку и потянулся к огню.

- Уморилась? - спросил он, прикуривая от головешки. - А ты бы тройку наняла и разъезжала.

Мать усмехнулась:

- Откуда она, тройка, мы не баре.