Повесть о смерти и суете

Тело моё покрылось холодной испариной. Я обернулся назад и увидел, что вся орава сгрудилась уже у распахнутых створок задних дверей, а Крошка с Молотком тянули руки к гробу. Кровь заколотилась во мне, хлестнула в голову — и через мгновение я стоял уже за спинами веселящихся горилл.

— Отстань же ты на фиг от крышки! — бросил Крошка соратнику. — Наглядишься на дуру потом! Хватайся, говорю тебе, за гроб, за ручку!

Я сознавал, что убить успею только одного. Если посчастливится — двоих. Кого же? Вопрос был существенный: с собою в ад жаждалось забрать того из этих юных и полных жизни созданий, кому там, в аду, было бы сладостно размозжить череп ещё раз. Колебался я между Молотком и верзилой-каллиграфистом, поскольку с Крошкой вроде бы рассчитался.

Хотя верзилу презирал я не столько как погромщика, сколько как идеолога, выбор пал на Молоток. Меня умиляла возможность разметать его мозги по асфальту с помощью того же самого железного бруска, которым он пытался достать меня и который валялся теперь в моих ногах.

Я поднял его с земли и стал дожидаться верного момента для удара.

— Где же этот засранец? — воскликнул Молоток.

Все вдруг умолкли, просунули черепы в кузов и, удостоверившись, что меня за рулём нет, развернули их назад.

Беда заключалась в том, что черепы скучились тесно, как бильярдные шары до первого удара, — и к нужному мне шару в заднем ряду дотянуться бруском было пока невозможно.

Спрятав его за спину, я взглядом пригласил молодёжь к любому движению — что открыло бы мне вид на обречённый череп. Движения не последовало, и Молоток оставался недосягаем.

— Ну? — процедил я, прищурил глаза и полоснул ими по каждому лицу в отдельности.

Выражение лиц застало меня врасплох. В глазах стоял такой животный и вместе с тем ребяческий страх, что почудилось, будто чёрная кожа на этих лицах побелела. Я присмотрелся внимательней и заметил, что глаза у горилл шастали, как затравленные крысы, из угла в угол — от убийственно ехидной улыбки в левом углу моего рта до согнутого в острый угол и готового к убийству правого локтя за спиной.

— Ну? — повторил я.

— Что? — треснул, наконец, голос в задней шеренге.

— Кто сказал «что»? — выпалил я.

Гориллы свернули черепы и уставились на идеолога.

— Что «что»? — поднял я голос.

— Ничего, — пролепетал он.

— Что у тебя за спиной? — прорезался голос у Молотка.

— Поднимите руки! — взревел я. — Все!

Подняли. Ладони у всех тоже вроде бы стали почти белые. «Что это мне взбрело? — мелькнуло в голове. — Белеющие негры?!» Я присмотрелся к их ладоням пристальней: да, почти белые! Тотчас же, правда, вспомнил, что так оно и бывает.

— Что будет? — спросил Крошка и проглотил слюну.

— «Что будет?» — повторил я, не зная и сам что же теперь будет. — Для вас уже никогда ничего не будет!

Подумав, я решил выразиться проще:

— Буду вас, падаль, расстреливать! — и ещё раз посмотрел им в глаза.

Они вели себя, как мертвецы, — не дышали.

У Крошки от локтя до запястья кожа оказалась начисто содрана, и кровь, хотя уже высохла, была неожиданного, нормального, цвета. «Моя работа!» — подумал я, но не испытал никакого веселья. Наоборот: представил себе его боль, и захотелось зажмуриться.

— Мы же не хотели… — выдавил он и заморгал.

— Не хотели! — поддержал его неоперившийся стервец.

— Сколько тебе? — спросил я.

— Четырнадцать, — заморгал и он.

— Это мой брат, Джесси, — вернулся Крошка.

Тон у него был заискивающий, но в нём сквозила надежда, будто со мной можно договориться — и не умереть…

Хотя я и знал уже, что убивать не буду, — по крайней мере, Крошку с братом, — мне не хотелось пока этого выказывать.

— Ну и хорошо, что брат! — выстрелил я. — Вместе вас и убью! И других тоже! Всех! Не вместе, а поодиночке!

Джесси затряс головой и, метнув взгляд в сторону стоявшего у светофора «Мерседеса», завизжал отчаянным детским фальцетом:

— Помоги-ите!

Водитель отвернулся, а чистильщики осыпали мальчика подзатыльниками. Обхватив сзади лапищами лицо брата, Крошка нащупал на нём рот и заткнул его. Я отступил на полшага и крикнул:

— Никто не шевелится!

Крошка замер. Никто не шевелился, и Джесси тоже уже не кричал. Все — и это было смешно — стали хлопать глазами. Стало ясно, что стрелять в меня никто из них не собирается. Скорее всего — не из чего. Стало ясно и то, что сам я тоже не буду убивать. Никого. Эти два обстоятельства неожиданно так опошлили ситуацию, что, удручённый ими, я не представлял себе из неё выхода, который не был бы унизительным или смешным. Я даже постеснялся запуганных сопляков: обещал расстреливать, а теперь, видимо, отпущу, как ни в чём не бывало.

А впрочем, подумал я, за этим ли я пришёл на свет — разбираться с ублюдками? Есть ли на это время у Нателы, лежащей в гробу за их спинами?