Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

Вольготно и весело жил в отчем доме Алеша. Домашние по-прежнему были рады ему, как и в первый день приезда. Радовались милому братцу сестры-девицы, радовалась мать, глядя на своего красавца сыночка. Только поп-отец, приглядываясь к сыну, все чаще вздыхал и все реже заводил с ним задушевные беседы, Да и когда их было заводить, если Алеши и дома-то не бывало — ни по дням, ни поздним вечером. Хоть и вкусил Алеша премудрости книжной, но не было в нём должного смирения, благостного раздумья — так по крайней мере с сожалением думал отец Федор. Сын не томил себя ни заботами о спасении души, ни усердными молитвами Вечерами надевал шитую шёлком рубаху, светлый кафтан, узконосые сафьяновые сапожки столичной работы и шел на широкую торговую площадь, где до поздней ночи пели пёсий и плясали парни с девицами. Или выводил из стойла своего коня и скакал наперегонки с другими всадниками через поваленные дубы и наполненные дождевой водой ямы и рытвины.

Мыслимое ли это дело будущему пастырю плясать с девицами и скакать на конях, да еще об заклад биться — кто скорей доскачет, — огорчался отец Фёдор, косясь на попадью: матушка в молодые годы и сама любила бегать на игрища. — А как хорошо все могло бы быть. Прошло бы ещё немного времени, и Алёша принял бы священнический сан, как и положено сыну священника. Вон как город растет. Строятся новые церкви. Стал бы Алёша служить где-нибудь неподалеку. Обзавёлся своим домом…

Отец Фёдор был нравом смирен и не любил в доме свары и споров, но все же не мог удержать себя. И только, бывало, Алёшенька за порог, давал себе волю. Голос попов был бархатно густ не по стати. Бородка вкось. Очи — то ли в огне, то ли в тумане.

Таков ли должен быть священник… пастырь своих прихожан. Ведь сказано: «Он есть уста божьи… врач больных… соль земли!..»

Попадья слушала, крепилась, потому что негоже жене перечить мужу, но иной раз не могла смолчать.

«Соль земли… уста божьи…» Может, оно так и Должно быть, а на самом деле… Взять хоть их епископа… Проповедь говорил: «Человек человеку — брат…» А сам… Живёт в алчности, творит неправду и зло, берёт мзду неправую, вольных людей работит, как холопов.

Поп, как весенний гром — прогремел и смолк. Закончил тихо:

— Всяко бывает. — Но сам он, слава богу, прожил, никого не неволил и мзды не тянул.

Попадья ничего не ответила, вздохнула про себя: «Всё правда. Он не брал — святая душа! Брала она. А иначе разве был бы у них на столе поросёнок, и маковый пирог, и иные сладкие яства и пития. И на огороде их, что тянется за домом, и сейчас работают людишки, — не самой же ей плуг волочить».

Так судили и рядили поп с попадьей. А сам Алёшенька? О чем он думал?

Перед его глазами все чаще вставал далекий теперь Киев. Нет, не монастырь, не тихая обитель, где провел он свое отрочество. Ах, Киев, Киев!.. Людная Крещатная долина, где перекрещиваются, сходясь, дальние дороги. Идут обозы с куньими и собольими мехами — данью вятичей, с крепкими золотистыми медами, добытыми старательными бортниками в чудских и смоленских лесах. Летят нарядные боярские возки. Иной раз выглянет разрумяненное морозом девичье лицо. Промелькнуло, и все, никогда больше не увидит его Алёша. А то со сворой лающих псов, с ловчими, вооруженными рогатинами и копьями, проскачет боярин — в леса, на охоту. Ну разве это не счастье вот так скакать, торопя быстроногого коня, сгоряча загнать матерого волка, или один на один взять медведя-шатуна, или свалить ловким ударом красавца тура…

А ещё всплывало в памяти, как однажды пошёл Алёша с чернецом монахом к Днепру мыть котлы, в которых варили пищу. И случилось, в те поры подъехали поить коней воины — княжеские дружинники. И один молодой, чуть постарше Алёши, легко и упруго соскочил с коня. И пока его вороной поджарый конь тянул мягкими губами днепровскую воду, всадник стоял и глядел в повитые утренним туманом дали, где из воды, раскинув спицами лучи, медленно всплывало солнце. Конь напился и, роняя сверкающие капли, поднял голову. Всадник потянул его за узду, вскочил в седло, и солнце золотом заиграло на кованых латах. Юноша гордо, словно князь, глянул сверху вниз на Алешу, стоявшего перед ним с черным котлом в руках, и тронул коня. Алеша же, кинув недочищенный котёл, побрёл куда глаза глядят, не разбирая дороги. Шёл и глотал слезы, всей душой завидуя этому юноше в одежде воина с гордым непреклонным лицом.

Монах-черноризец скорбно покачал головой, посетовал, что вот идут эти воины на жестокую сечу и кто знает — воротятся ли назад. А Алёша думал: «Пусть сеча! Пусть смерть! Но вот так спокойно и гордо, ничего не страшась, идти навстречу своей судьбе. А потом — скачка… свист ветра в ушах… горячка боя… Сойтись с врагом, разить его, не щадя своей жизни — это ведь и есть счастье!» Когда, взобравшись на самую кручу, Алёша остановился, монах всё ещё торчал на жёлтом песчаном откосе, как чёрная галка. Рядом с ним чёрным яйцом валялся недомытый котёл.