Повесть о Сергее Непейцыне

Но Сергей просидел весь назначенный срок. Ошибся и Мертич, полагавший, что денщик Вакселя не будет наказан. Немец сам привел его в служительскую команду. Непейцын с тоской и злобой слышал крикливый голос подпоручика, приказывавшего немедля «влепить сей скотине» сто розог, а потом стоны наказываемого — пороли тут же, перед казармой, но, когда Ваксель ушел, из карцера донесся веселый голос только что поротого, который благодарил солдат, а они отвечали:

— Что ж, мы свово дела не знаем? Немца нам не обмануть? Ставь полштофа, как сулился…

Сергей пришел в роту за неделю до начала классов, в тот день, когда кадетов переводили из лагеря. Их камору только что отремонтировали — стены, потолок, полы и жарко топленные печи заново побелили и покрасили. Когда вечером закрыли окна, воздух стал парной, тяжелый. Кровати Непейцыных стояли по-прежнему крайними, Осипа — у стенки. Вечером второго дня он сказал брату:

— Попроси завтра ротного меня на другое место перевести.

— Почему? — удивился Сергей.

— Стена под боком совсем сырая, всю ночь не согреться.

— А на твое место кого?

— Кого капитан скажет.

— Значит, я так доложу: моему брату сыро, а другому будет сухо? — спросил Сергей. — А почему кровать не отодвинул?

— Я у стенки привык. — уже плаксиво промямлил Осип.

Сергей вылез из постели, перепихнул в нее брата, отодвинул от стены его кровать и лег. Действительно, простыни, матрац — все было сырое. Стену, видно, штукатурили, да не просушили.

На этот раз Осип хныкал не от одной слезливости — он сильно простудился. Днем едва ходил, ночью бредил, а утром его взяли в лазарет. И Сергея к нему не пустили.

— У брата твоего открылась горячка, — сказал лекарь. — Молись, чтоб выжил. Вот кошелек, который под подушку прятал. Как он без памяти, то не скрали бы.

«Разиня, болван, недосмотрел!» — укорял себя Сергей.

— Где Осип простыл? — спросил Верещагин, встретив его в классном коридоре.

Непейцын рассказал.

— Не могут летом ремонтировать, бараньи лбы! — в сердцах сказал инспектор. — Не пустили в лазарет? Я узнаю, не надо ль чего.

Разговор имел явные последствия. В камору прибежал озабоченный смотритель зданий, по пятам за ним — командир роты. Кисель пушил смотрителя на все корки, после чего велено было унтерам топить еще сильнее, пока кадеты в классах, и не закрывать на ночь трубы. А когда Филя понес лекарю и фельдшеру ступинские горшки с маслом, то оба, взяв подношения, сказали, что и так ходят за больным на совесть, раз о нем беспокоится сам господин подполковник.

Потом много дней на вопрос Сергея фельдшер отвечал:

— Плох твой брат — горит ровно в печи. Навряд встанет.

Сергей с трудом ел, едва слушал уроки даже нового учителя истории. «Неужто помрет? — думал он. — Что мне дяденька скажет?»

Наконец фельдшер встретил словами:

— Жив и, видать, на поправку пойдет.

Сергей сел на крыльцо лазаретного флигеля и заплакал. А ведь не ронял слезы лет, никак, семь, с самой истории с красными сапожками. Да уж эти последние. Скорей утереть, чтоб никто не видел… Но когда впервые впустили к Осипу и бескровное, какое-то цыплячье личико улыбнулось из-под больничного колпака, глаза опять затуманило.

— Ничего, Сережа, я теперь не помру. Есть все время хочется. Вели Ненилке ватрушек напечь сдобных, с изюмом, поджаристых.

Сергей принялся догонять класс. Новый учитель истории, что сменил ушедшего на пенсион, звался Петром Васильевичем Громеницким, происходил из духовного звания и кончил курс в Московском университете. Он говорил с ударением на «о», не особенно гладко, но умел увлечь слушателей.

Предварив, что по его науке учебников нет, Громеницкий приказал записывать за собой. Начал с истории Греции. Бегло рассказав о легендарных героях — Геракле, Язоне, Тезее, — о Троянской войне и Гомере с его поэмами, более подробно о Спарте, ее общественном и военном устройстве, затем перешел к Афинам и здесь застрял на полгода. Как понял позже Непейцын, Петр Васильевич просто пересказывал биографии, написанные Плутархом, поясняя попутно, что нужно для их понимания по части верований, политической жизни, судебных порядков, бытового уклада.

Очень скоро большинство одноклассников Сергея только и говорили о сражениях при Саламине и Платеях, называли рубль — сестерцием, копейку — драхмой, корабль — триерой, а пирожника, сидевшего у ворот корпуса, — демиургом. Если у кого отец был убит на войне, говорили, что он погиб, как отец Алкивиада; если кто хотел переубедить в чем товарища, то начинали словами Фемистокла: «Ударь, но выслушай…» Меньше времени оставалось теперь на игры, нужно было аккуратно записать множество интересных эпизодов, звучных имен и выражений, сплетавшихся в повествование, волновавшее и трогавшее подростков.