Повесть о Сергее Непейцыне

Еще одним развлечением Сергея была проездка дяденькиных буланых. Дорожную тройку с Фомой Семен Степанович отослал в Ступино на готовый запас овса и сена, а тамошних лошадей роздали крестьянам. Ездил Сергей с Моргуном, который, несмотря на свое увечье, мастерски управлял парой.

— И угораздило тебя, Сергей Васильевич, коленку турке подставить! — сетовал старый вахмистр. — Была бы на месте, заказали б кузнецу колпачок к стремени, как для штандартного древка, упер бы в него деревягу, и скакали бы за милую душу с тремя ногами, с тремя руками, на восьми копытах. А теперь учись упряжной езде, — без коней какая офицеру жизнь? Главное, коренного на сборе держи, чтоб ровно шел, а пристяжная к нему подладится, коли правильно выучена.

Ездили чаще в сторону Пскова. Там дорога шла по красивым взгоркам. А может, еще оттого охотней поворачивал на нее Моргун, что пролегала мимо подгородней усадьбы князя Давидова, того, про чью жестокость как-то упомянул дяденька. Почти всегда за решетчатым забором в цветнике мелькали яркие платья, румяные девичьи лица. Иногда будто и платочком кто махнет проезжим военным. Приближаясь к усадьбе, Моргун сдерживал лошадей, передавал вожжи Сергею, оправлял набекрень шляпу и, подкручивая усы, балагурил:

— Малинник, ей-богу! Княжон трое да девок горничных десяток, выбирай — не хочу! Ездить здесь надобно шагом, Сергей Васильевич: может, и приглянется тебе которая, а я б ейну горничную за себя взял. Всего шестой десяток идет — чем не жених? Князек-то скуповат, сказывают, с приданым бы тебя не надул…

…В начале июня Сергей поехал в Ступино, чтобы разобрать матушкины вещи. Дяденька послал с ним Филю и Ненилу, у которых всякое дело оборачивалось порядливо и быстро. В первый же день на дяденькином дворе натянули веревки на частых подпорках и развесили «на продух» одежду из сундуков.

Сколько с пожара накопила матушка носильного! И ведь никуда не выезжала, всегда в затрапезе… А вот, должно быть, что в клети тогда лежало как ненужное.

Ковыляя между веревок, Сергей рассматривал стародавние шубы ярких сукон, с соболями, шапки и капоры диковинных фасонов, военные кафтаны с полами в сборах, верно еще дедовские. Все покачивалось на ветру, пестрело на солнце, добротное, немало стоившее, а теперь никому не нужное, пережившее хозяев, обреченное лежать в сундуках до следующего пожара.

— А ту укладку, батюшка, сам изволь посмотреть, — сказала Ненила, указывая на небольшой сундучок, стоявший на крыльце. — Не захочешь ли себе что взять? Ее барыня особо берегла, под кроватью держала, а ключ на гайтанчике.

Филя вынес из дому два стула, поставил на один сундучок. Ненила подала ключ и оба отошли к развешанным вещам. Непейцын сел, вложил ключ в скважину, повернул. Раздался переливный звон — мелодия из четырех нот, — нехитрое приспособление, чтоб вор не мог втайне от хозяина проникнуть в укладку. И вдруг от этого звука в памяти Сергея заворочалось давно забытое. Никак, было все-таки, что матушка его ласкала, грела около себя, гладила по голове, забавляла этим звоном? Или только сон, — то, чего хотел когда-то? Но нет, помнит явственно и картинку, изнутри крышки наклеенную, которую показывала ему. За накрытым столом сидят барин и барыня с девочкой на коленях, а кругом рамка фигурная и стихи, которые, очевидно, следовало читать полными строками по горизонтали.

Покорно прошу мой друг
Прими из детских рук
Выкушай на радость
Приятную сладость
Припомни свое рожденье
Не оставь втуне наше прошенье.

А к чему оно?… Ах, вот: девочка рюмку на блюде подносит матери, а муж просит ее откушать по случаю дня рождения. И шляпа у него под мышкой, и разодеты оба.

Нет, таких стихов ему матушка не читывала, кажется. Но, наверно, глядя на картинку, мечтала о такой нарядной да обходительной жизни. Только папенька, по рассказам судя, быстро отвадил ее от мечтаний. Неужто за одно сходство с отцом так невзлюбила его? «Непейцевская волчья порода»…

И правда, тут лежало только матушкино любимое. Сверху в белой тряпочке зеркальце овальное, в золоченой рамке с ручкой, и гребешок костяной, оправленный в серебро. То и другое старинного вкуса, с завитками, в крупных цветах. Дальше разложен отрез шелку, коричнево-зеленоватого — «пюсового», — дяденькой даренный по приезде с Дуная. Под ним Осипов мундирчик драгунский, детский. Еще ниже — веер костяной, бусы сердоликовые, в платочке два перстня, с алмазиком и с голубым камушком, — когда-то их видывал. Верно, руки потолстели, оттого перестала носить. А еще что же? Опять в чистом холсте завернута собачка фарфоровая, та, кажись, что Осипу девочка какая-то подарила, когда к Банковским «за корпус» ходил. Матушке, значит, когда в армию ехали, отдал, а она презент единственный, драгоценный спрятала… Еще одна тряпочка и в ней перо белое, петушиное. Вот сокровище?!

— Не знаешь ли, Ненила, к чему оно сохранялось?

Подошла, посмотрела внимательно:

— С дяденькиной шляпы, сударь.