Повесть о пережитом

«Да, я верю, что наше счастье вернется к нам… Пройдена большая академия жизни, осмыслено и оценено глубоко все, что позади, и все, что впереди. В какие человеческие души пришлось заглянуть! И я не вправе молчать, я знаю и верю, что напишу книгу, воспитывающую молодежь в духе великой преданности Родине, в духе героического служения коммунизму. Это будет мой посильный дар партии — родной матери. Мне ничего не нужно придумывать. Все, что пережил, что видел, знал и делал как рядовой человек, за что и с кем боролся, против чего восставал как журналист и литератор — обо всем этом должно быть рассказано… Я буду работать вместе с тобой. Это будет наше дитя, которое мы оставим на свете, уходя из него…»

Сделал табель-календарь. Минувшее число каждый день жирно затушевывал карандашом. Июнь, июнь, все июнь!.. Наконец июль! Как медленно идешь ты навстречу, август! Еще тридцать дней, тридцать высоких плотин!..

И прибежал ко мне август на двадцать дней раньше календаря! Было 11 июля, суббота.

В дверях каптерки появился дневальный конторы:

— К майору! Срочно!

У меня екнуло сердце.

В кабинете у Гербика стоял старший санитар третьего корпуса Зайцев — полный, лицо серое, с отеками. Посмотрел на меня и улыбнулся.

А Гербик опустил глаза и — сурово:

— Ревизию у вас в каптерке сделали ночью. Не заметили?.. Обнаружили недостачу. Освобождаю вас от обязанностей. Передавайте дела Зайцеву. По акту, все, как положено.

«Э, майор! Плохой вы артист!»

Я шагнул к столу. Впервые назвал начальника по имени и отчеству:

— Олег Иванович!.. Я давно ждал этой минуты!

Он раскатисто засмеялся:

— Догадались?

— Сердце догадалось!

Гербик грузно поднялся.

— Пришел вызов на освобождение. От души поздравляю!.. Завтра отправим.

В широкую ладонь майора ткнулась моя рука…[42]

А Зайцев, прислонясь к стене, плакал от чужой радости.

Примчался в каптерку Алимбарашвили. Сгреб меня в объятия.

— Где твой черный костюм?

— В мешке.

— Еще не сгнил?

— Вроде нет.

— Вынимай! Перелицовку сделаем!

Появился сосед по вагонке. Худосочный, болезненный, всегда, даже летом, жмется, будто мерзнет. Принес деревянный чемоданище. Соорудил в столярке. Размалевал под шагреневую кожу.

— На. От работяг на память. — Он зябко повел плечами. — Не с мешком же в Москву ехать!

Начальник конвоя Боборыкин все в каптерке проверил, подсчитал, сдал по акту Зайцеву.

— Звонили из отделения, — уходя, сообщил Боборыкин. — Спрашивали про твое здоровье. Не нужен ли сопровождающий фельдшер? Я сказал: «Да он бегом побежит!»

Ночь провел с открытыми глазами. Мыслями был уже в Москве, дома. Барак спал. В коридоре слепо светилась лампочка. Капала вода из бака в шайку — методично, звонко. «Мои секунды отсчитывает!..»

Подъем!.. Я даже не задремал.

День! Быстрее беги, день!.. Роздал вещи: Рихтеру — джемпер и сорочки, Коле Павлову — носки, соседу по вагонке, столяру — пару белья. Кому что… Из портняжной принесли костюм — прямо-таки из московского ателье! Я приоделся и пошел по баракам и корпусам прощаться. У скольких мое счастье вызывало слезы!..

Штейнфельд, прощаясь, сказал:

— Сегодня во сне я принимал больных в московской поликлинике… Ну… до свидания![43]

Купцов задумчиво произнес, выбивая пепел из трубки:

— Никогда в жизни никому не завидовал. Тебе — первому.[44]

Спиридович улыбался:

— Присылай скорее домашний адрес, в гости приеду![45]

Когда завечерело и полнеба запылало огнем зари, на пороге барака выросла неказистая фигура Рябченко:

— Дьяков! На вахту! С вещами!

Ты же бесценный мужик, Рябченко!.. Тысячу пятьсот дней и ночей ждал я этого зова!..

У крыльца вахты толпились друзья по лагерю. Все чего-то желали, советовали, наказывали… я ничего не слышал!

Калитка захлопнулась. Сзади солдат «со свечкой». Я понял: она уже потухшая, для виду!

На станции Вихоревка подошел ко мне каланча Боборыкин. Козырнул, протянул руку.

— До свидания, Борис Александрович!

— Не-е, Владимир Петрович… прощай!

— До хорошего свидания, — поправился Боборыкин. — Извини, если чем обидел.

— Ничем! Наоборот, спасибо, что не застрелил.

— Но, но, но! — нахмурился он. — Думаешь, как начальник конвоя, так непременно зверь?.. Я коммунистом был и на этой трудной, жестокой работе все равно им остался![46]

Со станции Тайшет до «таежного вокзала» везли в «черном вороне».

У ворот пересылки человек тридцать. Знакомая анкета:

— Статья?.. Срок?.. Конец срока?..

У всех конец срока. А я — громко:

— Десятое ноября пятьдесят девятого года!

Офицер непонимающе оглядел меня, затем стал рыться в документах. И — к конвоиру:

— В домик свободы!

Удивительно: лагерь — и… домик свободы! В пятидесятом его здесь не было, этого бревенчатого светлого сооружения с крылечком и окнами без решеток. Стоит, диковинный, у самого колючего забора!

В спецчасти за конторской перегородкой сидел человек в такой же кожаной черной куртке и кожаной черной кепке, как и тот, в Бутырской тюрьме, что объявлял мне приговор особого совещания… Униформа, что ли, такая?..

Этот сотрудник спецчасти не показался мне кожаным.