Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Вот ваши основания для операции, — изящным движением охватывая скобками запись, говорит он, — но кто не знает, что эти симптомы встречаются и при других заболеваниях? На каком же все–таки основании вы позволили себе дополнительно оперировать больного?

Только теперь Яков Гаврилович отводит глаза от ординатора. Довольный собой и вниманием, оказанным ему сотрудниками, он не без удовольствия проводит по темени рукой и мягко похлопывает по пряди седеющих волос. К этому его вынуждает некогда густая шевелюра, весьма поредевшая, причиняющая ему все еще много вабот. Уже задолго до того как в ней появилась первая проседь, стало обнажаться нежно–розовое темя, невыгодно оттеняющее смуглый цвет его лица. Первое время Яков Гаврилович отщеплял с правого виска часть волос и зачесывал ее назад. Когда виски поредели, он приспособился из–за левого уха протягивать через плешь выращенную и выхоленную прядь. Она лежала нетвердо, и время от времени ее хлопком приходилось как бы пригвождать на место.

Беззвучно ступая по мягкому ковру, в кабинет входит секретарь. Она напоминает директору, что его ждет студентка, ее обещали принять в девять тридцать. Сообщение секретаря огорчает его, он широко разводит руками и голосом, в котором больше просьбы, чем недовольства, говорит:

— До трех часов я — врач и никакими другими делами не позволяю себя утруждать.

Некоторые из присутствующих улыбаются, в устах директора эта фраза имеет свой сокровенный смысл. После трех он уезжает из института и возвращается лишь к концу рабочего дня. Для секретаря это служит указанием, что студентка не будет принята.

В кабинете наступает тишина. Яков Гаврилович медленными, методичными движениями протирает очки и благодушно склоняет голову набок. По лицу его бродит слабая улыбка. Кажется, что сейчас он ни о чем больше не помышляет, и именно в этот момент взгляд его останавливается на заместителе «по науке». «Вам предстоит, мой друг, — словно говорит этот взгляд, — выслушать несколько горьких слов. Мужайтесь, Петр Петрович, и не взыщите».

— Больного Икс, назовем его так, вы знаете, кого я имею в виду, вы оперировали, не показав его невропатологу. В каком веке, позвольте узнать, вы живете? Больную Зет вы не потрудились исследовать рентгеном. Это можно было себе позволить до тысяча восемьсот девяносто пятого года — до открытия Рентгена.

Он укоризненно улыбается заместителю, поворачивает голову вправо и влево и показывает эту улыбку окружающим. Петр Петрович уже по всему понял, что его ошибка не так велика, как ошибки других, и извиняющимся тоном говорит:

— Трудно, Яков Гаврилович, полностью отделаться от влияния прошлого. Традиции всех мертвых поколений, учит Маркс, подчас кошмаром тяготеют над умами живых…

Напрасно Петр Петрович поворачивается вправо и влево в надежде увидеть или услышать одобрение. Ученый морщится. Склонность Петра Петровича подменять свои мысли чужими не нравится директору. Не так давно он пригласил к себе заместителя и долго убеждал его не злоупотреблять в своих выступлениях цитатами. Научному руководителю не пристало без меры ссылаться на живые и почившие авторитеты, ему впору самому быть авторитетом для других. Михайлов вначале расхохотался, Яков Гаврилович — изрядный шутник. Отказаться от цитирования? Чем же еще подкреплять свое мнение? Отказаться от высказываний классиков марксизма? Обречь их мысли на прозябание в философских трактатах, как же о них узнает народ?

Директор объяснил своему заместителю, что собственные идеи не ассигнации, обеспечиваемые драгоценным металлом, а настоящий золотой капитал. Надо только иметь мужество за этот капитал постоять. Прекрасные идеи великих людей не для того созданы, чтобы из них выдергивали по перышку мысль за мыслью.

Петр Петрович как будто с этим согласился, некоторое время избегал подкреплять свои мысли чужими, затем снова принялся за свое.

Яков Гаврилович встает из–за стола, голова его, отягощенная заботами, склоняется, движения стали более грузны, на лице нет прежней уверенности и спокойствия.

— Я не устану вам напоминать, — твердо и методично говорит он, — сколь наши знания о болезнях недостаточны и несовершенны. Подумаешь иной раз, как мало мы можем помочь больному, и удивляешься, как отваживаются еще люди нам верить… Мы на хорошем счету среди хирургов, нас хвалят в печати, жалуют в министерстве, но еще одна такая конференция — и славы не оберешься. Мы, советские ученые, надавали миру векселей и должны быть достойными кредиторами. На нас с надеждой взирают наши друзья, каждый наш успех помогает им утверждать наше доброе имя и славу, будем же достойны ее.

По мере того как грустное признание переходило в предостережение, звучание его голоса восходило от печальных тонов до высокой взволнованной ноты.

На короткое время наступила тишина. Каждый словно хотел своим торжественным молчанием присоеди–ниться к призыву ученого. Тем неожиданней прозвучали слова ординатора Николая Николаевича Сухова: