Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова

Так вот, еще до того как в поселке впервые объявился капитан Свирский, наша учительница истории Надежда Ивановна разучила во всех классах, и даже в начальных, одну песню, которую все сразу полюбили, — песню про смерть Ленина. И каждый год двадцать первого января концерт в клубе начинался с того, что на сцене выстраивали пирамиду и сначала те, кто на сцене, а потом и все в зале пели эту печальную песню, от которой некоторые девчонки даже носами швыркали. Слова помню лишь частично:

Умер тот, кто на своих плечах
Нес всю тяжесть трудовых кварталов.
Ленин умер, Ленина не стало.
Не услышим больше голос Ильича.

А дальше были такие строки:

Умер наш любимый КАПИТАН.
Умер тот, кто каждый день был с нами.
Разве можно выразить словами
Скорбь великую трудящихся всех стран!

Дело в том, что в те времена все железнодорожники тоже были военными, хотя и не настоящими. Но все носили форму и имели звания. Все — от дежурного по станции до начальника дистанции пути, который был майором. Инженеры-путейцы — как правило, лейтенантами и старлеями. Но ни одного капитана!

Дети войны, мы, конечно, во всех званиях разбирались, но тем не менее так уж получилось, что звание капитана было в нашем сознании повязано с именем Ленина. И когда пошел слух, что в гарнизон приехал какой-то капитан, самый главный над всеми солдатами, мальчишки обложили солдатский барак с самого утра, чтоб посмотреть на человека, у которого такое же звание, что и у Ленина. И что же они увидели? Или, точнее, услышали?

Вышли из хоздвора Свирский, Бесфамильный и старшина Нефедов, и этот самый капитан понес почем зазря старлея Бесфамильного. За один раз мальчишки услышали столько нехороших слов, сколько от наших поселковых мужиков за год не услышишь. Бесфамильный крутил шеей, руками махал — все оправдывался чего-то. Зато чуть в сторонке стоял наш любимый старшина, и не по стойке «смирно» стоял, а расставив ноги и с руками за спиной, и смотрел на капитана, как будто его в упор не видел.

А вечером того же дня (а была это суббота) повели капитана-позорника в баню. Баня — на дамбе над Байкалом, и все мужики, как обычно, из парилки с разбегу в Байкал бултых — привычное дело. А капитан по камням сполз до воды, ногой пощупал и назад. А ведь здоровый мужик-то, покрупней старшины нашего, хотя ростом и пониже. Короче — стыдоба.

И тогда кто-то из мальчишек пустил слух, что капитан этот не кто иной, как японский шпион, и звание себе припогонил, чтоб Ленина опозорить. С тех пор промеж собой мальчишки если говорили про капитана, то ни звания, ни фамилии не употребляли, а просто суживали пальцами глаза — дескать, это тот, который узкоглазый, то есть японский шпион. Хотя, конечно, никакой он был не узкоглазый, а скорей даже наоборот…

И вот нынче этот противный капитан, приехавший, видать, вместе со старлеем Бесфамильным утренней «мотаней», объявился на стрельбище, чтобы всем настроение испортить, только, похоже, сперва еще сам не знал, к чему прицепиться, потому что после доклада старшины взобрался на высокий пологий камень позади окопов, там уселся, папироску покуривая, и наблюдал, как солдаты готовятся к стрельбам.

Дежурный солдат продудел в горн сигнал — это чтоб все, кто мишени ставит на другой стороне, как положено, попрятались, — и через минуту-другую началось!

Не помню, нравилась ли нам в то время музыка какая-нибудь. Наверное, какая-нибудь нравилась. Но звуки выстрелов нас в прямом смысле слова пьянили. Завораживали. Непоседы и забияки, мы целый день могли сидеть в наших схронах не шелохнувшись и слушать этот замечательный грохот, от которого взволнованная душа возносилась к вершинам скал, что над падью, над нами, упирались прямо в облака. А если еще совпадали несколько выстрелов и получался настоящий залп, то сердца наши обмирали от восторга, становилось трудно дышать и появлялось неукротимое желание выскочить из укрытия, кричать во всю глотку, прыгать и руками махать, и кто прятался подальше от места стрельб и кого поймать было трудно, так и делали: выскакивали, прыгали и кричали «ура!». А когда начинал стрелять пулемет, тут уж вообще! Мы становились совсем ненормальными; если у кого в руках палки были, изображали, будто это пулемет, строчили друг в друга — та-та-та, кто-то опрокидывался на спину, притворяясь убитым, но не надолго, скоро снова оживал и строчил, и гранаты — камни — кидал…

Война была для нас, ее не знавших, величайшим праздником души. Очередной раз отыграв в войну, мы, ей-богу, становились чуть лучше… На какое-то время, конечно. После дня стрельбищ мы, например, несколько дней не дрались и не ссорились, не воровали петарды у путевых обходчиков и не дергали тормозные цепочки под вагонами, не стравливали собак и петухов. Но зато потом…