Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова

Лизе было шестнадцать — а это самое то! Может, и не с первого погляда, но со второго — это уж точно влюбилась она в старшину поселкового гарнизона. Его, Александра Демьяныча, только что перевели тогда в эти места откуда-то из-под Забайкалья. Все девчонки-семиклассницы ахали, на него, красавца, глядючи, но в падь на прогулки ходили со своими ребятами. Лиза ни с кем не ходила, потому что в уме был только он, старшина, ее, худенькую и тонконосенькую, в упор не видевший, не замечавший. Он в то время крутил роман с одной разведенкой, что жила на восемнадцатом километре (напомню, сама станция была на двадцатом), туда топал по шпалам вечерами, а с рассветом обратно, чтоб успеть к подъему в гарнизоне. Путевые обходчики и обходчицы, что еще раньше встают, от них шли разговоры о походах старшины на восемнадцатый километр, и никто не осуждал его, потому что такому молодцу без бабы жить чисто в ущерб здоровью…

Многие инженеры и рабочие против войны имели «бронь», так как железнодорожное дело само по себе дело военное, но если кто уходил, то «на отходной», когда уже все в равном хмелю, обязательно уединялся с Александром Демьянычем (с первых дней его все обращались к нему по имени-отчеству или просто по отчеству), уединялся и просил присмотреть за бабой и в смысле бабской совести, и в смысле помочь, если что… Такой вот он был человек — старшина гарнизона в его каких-то двадцать пять.

Тяжкий был год сорок первый, радио хоть не слушай. Одна радость — на карту взглянуть. Глянул и понял: как Гитлер ни прет, до Сибири ему ни в жись не допереть, а тут-то как раз, в Сибири, самая силушка и сготавливается против него, дело только за временем. Да вот еще чтоб япошки за спиной не шуршали. Но, знать, им не до шуршания. Как в песне пелось-то? «Без гордого „банзая“, оружие бросая, два раза приходилось вам бежать, а в третий, обещаем, мы так вас разбанзаем, что будете не бегать, а лежать!»

Нет, японцев не боялись, но пушки против самолетов позатаскивали на вершины прибайкальских гор, и иногда эти пушки грохотали, подобно грому, но все знали — ученья.

Странно жилось. С одной стороны, война, а с другой — каждую пятницу после кино танцы. Из школьников только семиклассникам разрешалось оставаться на танцы, но в одиннадцать все уже должны были быть по постелям в интернате. Танцы под патефон. А в перерывах игры — и это самое интересное. Например, «А мы просо сеяли» — любимая игра. Два раза было, когда на запрос: «А нам надо девицу, девицу! Ой, дид ладо, девицу, девицу!» — девицей оказывалась Лиза, и, перейдя в мужской строй, оказывалась рядом со старшиной, который в этой игре участвовал всегда, и руки его при этом на Лизиных плечах, а своими она еле-еле дотягивалась до его тогда еще беспогонных плеч. За все время только дважды такое совпало и запомнилось, как два счастья. На всю жизнь запомнилось. А вот игру «Третий лишний» Лиза не любила, отстаивалась у стенки. Получить от старшины ремнем по попке, хотя бил он мягче других парней, этого она никак не могла позволить, в то время как другие девчонки подставлялись сами и, получив удар, визжали радостно и зыркали на старшину благодарно и озорно.

С отчима тем временем сняли «бронь» и забрали на войну. Место отчима на путевом обходе заняли тетка Глаша и старшая дочка Любочка, семилетку так и не окончившая. А Лиза окончила с отличием и, навсегда расставшись со своей первой любовью, уехала в Слюдянку и устроилась на слюдфабрику учетчицей — очень важная должность, без образования на нее ни за что не попасть.

Знать, от разнесчастной своей любви загуляла с парнем, взрывником на карьере. Ростом еще повыше старшины да здоровяк — когда обнимала, руки на спине еле сходились. Догулялась, как тогда говорили, «бурундучка сымала». Про аборты в те времена и слыхом не слыхивали. Мало, что недозволенное, но еще и позорное дело — даже в ум не могло прийти. Поженились. А через месяц повестка. Последнее письмецо, карандашом начерканное, получила летом сорок третьего. Потом ни писем, ни извещений. Только в сорок четвертом бумажка: пропал без вести. К тому времени уже отгоревала. Не ждала. У других, может, и по-другому, но в ее, Лизаветиной, жизни если кто пропадал, потом уже не возвращался.