Повесть о любви и тьме

Так получил я у господина Маркуса особое разрешение чувствовать себя в его библиотеке почти, как в собственном доме. Взять разом четыре книги, чтобы не голодать в два праздничных дня. Или полистать — со всей осторожностью! — свежие книги, предназначенные для продажи, а не для выдачи читателям. И даже заглянуть в романы, не предназначенные для моего возраста, как, например, произведения Уильяма Сомерсета Моэма, О'Генри, Стефана Цвейга и даже Ги де Мопассана.

Зимними днями я, бывало, бежал в темноте, под струями колючего дождя, под хлещущим ветром, чтобы успеть добраться до библиотеки господина Маркуса до шести вечера — до ее закрытия. Суровая зима стояла тогда в Иерусалиме, холод обжигал и колол иголками, по ночам в конце декабря казалось, что изголодавшиеся полярные медведи спустились из Сибири и блуждают в нашем квартале Керем Авраам. И поскольку бежал я без пальто, от моего свитера весь вечер исходил наводящий тоску, раздражающий запах влажной шерсти.

Не раз случалось, что в длинные и пустые субботы я застревал без единой крошки чтива, уже к десяти утра расстреляв весь боезапас, принесенный из библиотеки Маркуса. От жуткого голода я хватал книги с папиных этажерок, все, что попадалось под руку: «Легенда об Уленшпигеле» в переводе Авраама Шленского, «Тысяча и одна ночь» в переводе Иосефа Иоэля Ривлина, Исраэль Зархи, Менделе Мохер Сфарим, Шалом Алейхем, Кафка, Бердичевский, Рахель, Бальзак, Гамсун, Игал Мосинзон, Мордехай Зеев Файерберг, Натан Шахам, Ури Нисан Гнесин, Иосеф Хаим Бреннер, Хаим Хазаз и даже сам господин Агнон. Почти ничего я не понял, кроме того, что увидел через очки папы, — то есть, что еврейское местечко в диаспоре было жалким, убогим, ничтожным. Глупым своим сердцем не вполне прочувствовал я трагический конец еврейского местечка.

Большинство великих произведений мировой литературы папа приобретал на тех языках, на которых они были созданы, поэтому мне не дано было заглянуть в них. Все, что было там на иврите, я, если и не прочел по-настоящему, то уж, по крайней мере, понюхал. Перевернул каждый камень.

*

Конечно же, я читал и детское приложение к газете «Давар», и книги для детей, входившие во всеобщее «меню деликатесов»: стихи Леи Гольдберг и Фани Бергштайн, «Остров детей» Миры Любе. Читал все истории Нахума Гутмана: это были маршруты моих первых в жизни путешествий по миру, доставивших мне огромное удовольствие, — Африка, где в земле Лобенгулу жил повелитель Зулу, Париж из другой его книги «Беатриче», Тель-Авив, окруженный песками, цитрусовыми плантациями и морем. Разница между Иерусалимом и Тель-Авивом, связанным со всем остальным большим миром, представлялась мне разницей между нашей здешней зимней жизнью — в черно-белых тонах, и жизнью лета — полной красок и света.

Особенно захватила мое воображение книга Цви Либермана-Ливне «На развалинах», которую я перечитывал множество раз. Жила-была во дни Второго Храма далекая безмятежная деревушка, затерянная меж гор и виноградников. Однажды добрались до нее солдаты римского легиона, вырезали всех жителей — мужчин, женщин, глубоких старцев, разграбили имущество, сожгли дома и пошли дальше своей дорогой. Но жители деревни успели спрятать в одной из горных пещер своих маленьких детей, тех, кому еще не было двенадцати, и кто не мог наравне со взрослыми участвовать в защите деревни.

И вот после резни дети выбрались из пещеры и увидели свою сожженную деревню, однако не впали в отчаяние, а решили — в результате обсуждения, походившего на общее собрание кибуцников, — что жизнь должна продолжаться, и они должны поднять деревню из руин. Итак, они выбрали разные комиссии, в которые вошли также и девочки: дети эти были не только мужественными и трудолюбивыми, но и на удивление просвещенными. Шаг за шагом, упорным трудом им удалось собрать немногих оставшихся в живых коров, коз и овец, починить стойло и загон, восстановить сожженные постройки, возобновить полевые работы, вспахать землю и засеять ее, создать образцовое сообщество детей — этакий идеальный кибуц: община Робинзонов, у которой не было никаких Пятниц.