Повесть о любви и тьме

Но бежал я не только от этого: я бежал от удушья подвальной жизни, которую вели мой отец и моя мать, от их жизни среди множества книг и множества амбиций, я бежал от сдавленной, загнанной в подполье тоски по Ровно и Вильне, по какой-то Европе, напоминанием о которой в нашем доме были черный чайный столик на колесиках и белоснежная кружевная скатерть… Крушение их жизней, та роль, которая без слов была возложена на меня — их поражение я с течением времени должен был превратить в победу — все это тяготило меня, вызывая даже желание спастись бегством.

Было время, когда молодые оставляли родительский дом, отправляясь искать самих себя (или потерять себя) в Эйлат или в Синайскую пустыню. Потом пришла пора, когда они направлялись в Нью-Йорк или в Париж, а спустя еще какое-то время они держали путь в Индию, к ее храмам, в джунгли Южной Америки, в Гималаи, куда после смерти матери спасается бегством ее единственный сын Рико в моей книге «И то же море». Но в начале пятидесятых полюсом, противоположным стесняющему укладу родительского дома, был кибуц: там, вдали от Иерусалима, «за темными горами», в Галилее, в долине Шарона, в Негеве, в Изреельской долине созидалась (так казалось нам тогда, в те дни, в Иерусалиме) — новая, твердая, несгибаемая порода людей — пионеров-первопроходцев, серьезных, но не знающих душевных метаний, неразговорчивых и скрытных, крепких парней и девушек, готовых жить в поле, в палатке, заниматься любой тяжелой работой, способных пуститься в бурный, опьяняющий пляс и в то же время умеющих размышлять в одиночестве, сохраняющих душевную тонкость и нерастраченное богатство чувств. Я хотел быть таким, как они, чтобы не походить ни на отца, ни на мать, ни на всех этих печальных ученых-беженцев, заполнивших еврейский Иерусалим.

Таким образом, спустя некоторое время я записался в движение «Цофим» (так у нас назывались скауты): члены этого движения намеревались после окончания школы быть призванными в особые подразделения Армии обороны Израиля, где служба сочеталась с освоением новых земель и сельхозработами, — все это под лозунгом «работа, оборона, кибуц». Папу это совсем не обрадовало, но поскольку он стремился быть подлинным либералом, то ограничился лишь тем, что с грустью заметил:

— Движение «Цофим»… Ладно. Хорошо. Пусть будет так. Почему бы и нет. Но кибуц? Кибуц предназначен для людей простых и сильных. А ты совсем не силен и далеко не прост. Ты — мальчик талантливый, ты — индивидуалист. Не лучше ли будет, если ты вырастешь и послужишь нашему дорогому отечеству своим талантом, а не своими мускулами, которые не слишком развиты…

Мама уже отдалилась от нас. Она уже повернулась к нам спиной.

И я согласился с папой. Поэтому в те дни я стал заставлять себя есть за двоих и укреплять свои слабые мускулы, занимаясь бегом и гимнастикой.

*

Через три или четыре года, уже после смерти мамы и второго брака папы, уже в кибуце Хулда, однажды субботним утром, в половине пятого, я рассказал Эфраиму Авнери о «совокуплении» Бегина. Мы поднялись в такую рань потому, что всех нас мобилизовали на сбор яблок в кибуцном саду. Было мне тогда лет пятнадцать или шестнадцать, но Эфраима и его товарищей мы называли — да и они сами так говорили о себе — «старики».

Эфраим выслушал мой рассказ, и ему, похоже, понадобилось несколько мгновений на то, чтобы уловить, в чем тут соль, поскольку и он принадлежал к поколению, для которого употребленное Бегиным слово имело отношение только к танкам и пушкам. Затем он улыбнулся и произнес:

— Ах, да, я тебя понял. Бегин имел в виду приобретение оружия, а ты, по-видимому, подразумевал только сленг. Это, и вправду, немного смешно. Но послушай, мой юный друг, — оба мы стоя на лестницах-стремянках, собирали яблоки по обе стороны одного дерева, но между нами была листва, и мы беседовали, не видя друг друга, — ты, по всему видать, пропустил самое главное. Что у них на самом деле смешно, у самого Бегина и у всего его шумливого течения, так это отнюдь не употребление слова, которое можно понимать и так и этак, а употребление ими слов вообще. Все в мире они делят на «галутско-пресмыкательское» — с одной стороны и «еврейско-геройское» — с другой. И совсем не обращают внимания на то, что само это деление, по сути, галутское, что их детское пристрастие к армии, ко всему военному, ко всяким парадам, к пустому бряцанию оружием пришло к ним прямиком из гетто.

И тут Эфраим прибавил, к моему великому изумлению: