Повесть о любви и тьме

«Тахкемони» была школой для мальчиков. И все учителя были мужчинами. Кроме медсестры, у нас в школе не было ни одной женщины. Смельчаки, бывало, взбирались на забор школы для девочек «Лемель», чтобы глянуть одним глазком и узнать, какова она жизнь за железным занавесом: как у нас рассказывали, девочки в длинных голубых юбках и блузках с короткими, пышно собранными рукавами на переменах ходят себе парами по двору школы «Лемель», играют в «классики», заплетают друг дружке косички, а временами даже обливают своих подружек водой из крана, совсем, как у нас.

У всех мальчиков школы «Тахкемони» были старшие сестры, жены братьев, двоюродные сестры, у всех, исключая меня. А посему я был последним из последних — узнавших о том, что, по слухам, у девочек есть нечто, чего нет у нас, и о том, что делают с девочками в темноте старшие братья.

В нашем доме не говорилось об этом ни единого слова. Никогда. Кроме, пожалуй, тех случаев, когда кто-нибудь из гостей, увлекшись, шутил по поводу жизни тель-авивской богемы. Или когда речь заходила о супругах Бар-Ицхар, они же Ицелевич, ревностно исполнявших заповедь «плодитесь и размножайтесь». Но тут же все набрасывались на говорившего, одергивая его на русском языке: «Что с тобой?! Видишь, мальчик рядом!!» Стало быть, они предполагали, что «мальчик все понимает»!

Но мальчик ничего не понимал. Если его одноклассники обзывали его словом, означавшим на арабском то, что есть только у девочек, если парни, сбившись в кучку, передавали из рук в руки фотографию полураздетой женщины, если кто-нибудь приносил шариковую авторучку, в прозрачном корпусе которой виднелась девушка в теннисном костюме, но стоило лишь повернуть ручку, и одежда девушки исчезала, — все веселились, обменивались хриплыми смешками, подталкивали друг друга локтями, изо всех сил стараясь походить на своих старших братьев, и только меня вдруг охватывал ужас. Казалось, издали, от самого горизонта, надвигается, становясь постепенно все явственнее, какое-то неведомое несчастье. Оно пока еще не здесь, оно пока еще не касается меня, но уже повергает в ужас, от которого стынет кровь, словно на вершинах далеких холмов, окруживших меня со всех сторон, занимается гигантский пожар. Ни для кого это добром не кончится. Ничто уже не будет таким, как было прежде.

Когда на перемене, весело пыхтя, они зубоскалили по поводу какой-то дурочки Джуны с улицы Дюны, которая дает в роще Тель-Арза всякому, кто только сунет ей прямо в руку пол-лиры, либо проезжались насчет толстой вдовы из магазина домашней утвари, которая всякий раз заводит нескольких мальчиков из восьмого класса в склад позади магазина, там задирает подол своего платья и «показывает» им, глядя при этом на то, как они «трут», я ощущал, как наступает на меня изнутри какая-то щемящая тоска. Эта тоска хватала за сердце, казалось, вселенский ужас подстерегает всех людей, мужчин и женщин, жестокий ужас. Он терпелив и расчетлив, он не спешит, он наползает медленно-медленно, окутывая все вокруг себя прозрачной слизью, и, возможно, я и сам, не ведая того, уже поражен этим ужасом.

Однажды, когда были мы в шестом или седьмом классе, вдруг вошла в класс школьная медсестра, суровая женщина с военной выправкой. Одна против тридцати восьми ошеломленных мальчиков героически выстояла она два спаренных урока — и открыла нам всю правду жизни. Без страха и смущения описала она нам всю систему и то, как она функционирует. Цветными мелками начертила на доске эскиз всей «водопроводной сети». Не скрыла от нас ни одной детали: сперматозоиды, яйцеклетки, железы, влагалище, трубы. А затем она представила нам спектакль ужасов: потрясла нас и заставила трепетать, описав двух чудовищ, подстерегающих нас за порогом, — этаких Франкенштейна и «человека-волка» мира секса: беременность и заражение венерическими болезнями.

Потрясенные и подавленные, вышли мы после того урока из класса в мир, который стал казаться мне гигантским минным полем или, скажем, планетой, пораженной эпидемией. Тот мальчик, которым я тогда был, уловил, более или менее, что должно быть втиснуто и куда, а также чем и как это должно быть воспринято, но я совершенно не мог постичь — ради чего человек в здравом уме, мужчина или женщина, захочет запутаться в этих драконовых лабиринтах. Бравая наша медсестра без колебаний открыла нам все — от гормонов до правил гигиены, но забыла упомянуть даже легким намеком, что все эти сложные и опасные процессы иногда связаны и с некоторым удовольствием. Об этом она не сказала нам ни единого слова. Возможно, потому что стремилась защитить нас от опасностей. А возможно, и потому, что она этого не знала.

*