Повесть о любви и тьме

В первые недели после несчастья дом пришел в сильное запустение. Ни папа, ни я не убирали остатки еды с клеенки на кухонном столе, не прикасались к посуде, которая громоздилась в застоявшейся воде в кухонной раковине, пока вся посуда не кончалась, и приходилось вылавливать из этого зловония пару тарелок, пару вилок и ножей, мыть их под краном и, попользовавшись, возвращать снова в эту дурно пахнущую кучу. И мусорное ведро было переполнено сверх всякой меры и смердело, так как никто из нас не хотел вынести его и опорожнить. Одежду свою мы сваливали на стулья, а если стул оказывался нужным, то все, что на нем громоздилось, сбрасывалось просто на пол. Бумаги и книги, кожура, клочки бумажек, использованные салфетки, завалы тронутых желтизной газет покрыли пол. Серые воланчики пыли крутились над полом. Даже когда унитаз стал работать не совсем исправно, мы и пальцем не пошевелили, чтобы привести его в порядок. Груды нестиранного белья, не умещавшиеся в ванной, вываливались в коридор, а там уже дожидались их рать пустых бутылок, картонные коробки, использованные конверты, старые упаковочные мешки, в которых приносили продукты из бакалейной лавки (так примерно описал я жилище Фимы в книге «Третье состояние»).

И, вместе с тем, среди всего этого хаоса царило в нашем доме глубокое взаимопонимание. Папа наконец-то отменил жесткий режим выключения света на ночь, оставив это на мое единоличное усмотрение. Я же, со своей стороны, вернувшись из школы в нашу пустую запущенную квартиру, готовил себе простую еду: крутое яйцо, сыр, хлеб, овощи, немного сардин или тунца из консервной банки. И для папы я готовил два куска хлеба с кружками помидоров и крутого яйца, хотя, по большей части, папа ел что-то перед приходом домой в кафетерии здания Терра Санта.

Несмотря на стыдливое молчание, в те дни были мы близки, мой отец и я, близки, как в предыдущую зиму, примерно за год и месяц до несчастья, когда состояние мамы ухудшилось, а он и я стали двумя санитарами, несущими своего раненого на носилках вверх по крутому склону.

Теперь же мы несли друг друга.

За долгие недели той зимы мы ни разу не отворили окно. Словно опасались отказаться от вони, наполнявшей квартиру. Словно так удобно было нам — с запахами тел друг друга, даже тогда, когда эти запахи заметно сгустились. Под глазами папы появились темные полумесяцы, какие были у мамы в период ее бессонницы. Я в панике просыпался по ночам, босиком прокрадывался к комнате папы, чтобы взглянуть, не сидит ли он, как и она, бодрствуя, уставившись на обрывки облаков или на луну. Он купил себе маленький приемник «Филипс» с зеленым глазком, поставил его у изголовья своей постели и лежал, бывало, в темноте, слушая все подряд. В полночь, когда прекращалось вещание радиостанции «Голос Израиля», и на этой волне начинала звучать протяжная унылая сирена, папа приподнимался, протягивал руку и, разыскивая по шкале передачу Би-Би-Си из Лондона, настраивал на нее приемник.

*

Однажды под вечер вдруг появилась бабушка Шломит с двумя полными блюдами еды, которую она для нас приготовила. Едва только я открыл ей дверь, как она пришла в ужас от того, что увидела, а, быть может, и от шибанувшей ей в нос вони. Почти ничего не сказав, она повернулась и стремглав исчезла. Но уже назавтра, в семь утра, она появилась вновь во главе двух женщин, занимающихся уборкой домов, и с целым арсеналом моющих и дезинфицирующих средств. Она организовала штаб наступления во дворе на скамейке напротив нашей двери и оттуда направляла боевые действия, длившиеся почти три дня…

Так вернулся в наш дом порядок, мы с папой больше никогда не пренебрегали своими домашними обязанностями. Одна из приведенных бабушкой женщин была нанята для уборки у нас дважды в неделю. Квартира была проветрена, вымыта и вычищена, а спустя два-три месяца мы даже решили пригласить маляров.