Повесть о красном галстуке

Стали раздеваться. Мокрая одежда поддавалась с трудом. Дед заметил, как Прохоров мучается с ногой:

— Ранен?

— Нет, зашиб.

Дед снял с гвоздя керосиновую лампу, нагнулся к ноге.

— Эх, разнесло как!.. Ты ее с горчичкой попарь.

Он сходил домой, принес почти полную пачку.

— На, лечись. Опухоль как рукой снимет. В этом обрезе и парь. — Дед пододвинул к Прохорову обрезанную бочку и вышел.

В котле зашумела вода, стало жарко. Юра никогда не испытывал такого удовольствия в бане, как сейчас. Бондаренко и Прохоров поочередно, с наслаждением, стегали друг друга веником. Угостили и Юру. От жары стало трудно дышать. Юра сполз на две ступеньки ниже и чаще умывался холодной водой.

Прогревшись, Прохоров парил ногу горчицей.

Когда оделись, вошел дед, стал рассказывать:

— У меня тоже два сына воюют. Один срочную служил, тут, под Брестом, а другого на второй день войны вызвали в военкомат… Записку прислал, что их погрузили в эшелон, но куда повезут, не знает… Сам я на фронт идти не могу: стар и глаза не те. В гражданскую-то я лихо беляков рубал. Пришлось силенками потягаться и с генералами, адмиралами и всякими там атаманами.

Дед достал бутылку вина, огурцов с хлебом, кружки. Налил сначала Бондаренко, потом Прохорову, потом себе. Юра сидел в стороне, не спеша ел огурец с теплым пшеничным хлебом, слушал:

— Вам в город нельзя. От него круто на север берите, держитесь лесом. Обойдете город, опять на восток выворачивайте.

В дверь требовательно застучали. Все настороженно переглянулись.

— Кого черт несет? — выругался дед. — Кто там?

— Да я, кто же еще. Еду принесла. Открой, мокну ведь!

Все облегченно вздохнули. Дед откинул крючок. Бабка сунула ему узелок с провизией, протянула старенький чайник.

— Спать на сеновал отведешь, одеяла я отнесла туда.

Когда поели и напились горячего чая, дед отвел всех на сеновал и, запирая шаткую деревянную дверь, предупредил:

— Если что — отопру. А сейчас спите, я посторожу. Из окна видно, кто с большака в село сворачивает. Только никто в такую погоду сюда нос не сунет. Дорогу-то вон как развезло, не скоро просохнет. Ну, бывайте, — сказал и ушел.

Проснулись к вечеру. Дождя не было, солнца тоже. Небо серое, хмурое. Дул сырой, холодный ветер. Около сеновала возился с лопатой дед. Услышал их голоса, воткнул лопату в землю и вошел в сарай.

— Ну что, горемыки, выспались? И мастаки же вы храпеть.

— Выспались, отец, спасибо тебе.

— Плохую я вам весть принес. Васька Терентьев в село вернулся. Кулацкая порода. Отца в тридцатом посадили, а он скрыться успел. Теперь объявился. В фашистскую форму обмундирился. Думает, ему все позволено. Ошибается, гадюка, найдутся люди — вырвут жало… Нога-то как, лучше?

— Вроде лучше. Боль еще чувствую, но уже не то, что было.

— Я тебе палочку изготовил. Походишь с ней пока.

— Спасибо!

Прохоров встал, потоптался на месте, пробуя ногу.

— Порядок. Потихонечку ходить можно… А что, дед, где сейчас предатель?

— Вон его хата, против моей стоит. Матрену с тремя детьми выгнал. У нас теперь они. Пообещал всем за отца припомнить.

Прохоров посмотрел на Бондаренко. Старшина понял его взгляд, отрицательно покачал головой:

— Нельзя, Никола. Ухлопаем его, а фашисты всех уничтожат.

Дед понял, о чем разговор, но промолчал. Протянул узелок.

— Вот, бабка на дорогу собрала. — Он опустил голову. — В дом нельзя. Извиняйте. У этого кобеля нюх собачий.

— Да не волнуйся, отец, — сказал Бондаренко. — Мы понимаем. Спасибо за хлеб-соль, сейчас уйдем.

— Сейчас нельзя, — возразил дед. — Стемнеет, тогда и тронетесь. А пока перекусите картошечки, огурчиков, сальца вот.

Он глянул на Юру добрыми глазами, добавил:

— Молочка, парень, нэма. Матрене отдали детей кормить.

И, обращаясь ко всем, развернул принесенный ранее узел.

— Одежа тут ваша. Бабка заштопала, погладила…

Переодевшись и подкрепившись едой, все снова залезли на сеновал и с удовольствием растянулись на сене. Юра тут же уснул. Проснулся, когда Бондаренко тронул его за плечо:

— Вставай, сынок, пора. Стемнело уже.

Юре никак не хотелось вставать. Хотелось еще поспать, полежать в тепле, но только не выходить на этот холодный ветер, в эту грязь, тащиться в темноте неизвестно куда.

— Вы уж меня не того, сами понимаете! А до леса провожу и по какой дорожке, путь укажу.

Вышли на улицу. Было ветрено, сыро, темно. Юра поежился от холода и зевнул. Тянуло в тепло, ко сну. Бондаренко понимал его состояние, обнял за плечи и сказал:

— Крепись, пионер. Главное, мы на свободе!

— Я не пионер, — поправил Юра. — Меня еще не приняли.

Бондаренко сказал уверенно, торжественно:

— Как не пионер? Пионер! Считай, что мы тебя приняли. Верно, Никола?

— Конечно, — подтвердил Прохоров.

А Бондаренко продолжал:

— Как считаешь, отец, после всего, что было, заслужил он пионерское звание или нет?

— Заслужил, — одобрил дед. — Такое выдержал, что с чистой душой может галстук носить. Жаль, под рукой ног.

— Есть! — воскликнул Юра. — Вот он!

Дед не поверил и, удивленный, разглядывал в полумраке красный шелк галстука.