Повесть о красном Дундиче

Как-то в падине у хутора Кузнецы, что под И ловлей, на белую засаду наткнулась разведка полка. Узнав об этом от нарочного, Дундич распахнул окно и крикнул Шпитальному:

— Ваня, готовь Воронка!

— У него еще нога не зажила.

— Забыл, — извинился Дундич, вспомнив, что в ночной вылазке один из его верховых коней ранен в левое бедро. — Тогда давай Борьку, — приказал он.

Борьку ему подарил Самарин. Он заарканил его в степи, когда разморенный тихой ночью, обилием богарных трав, запрудной теплой водой конь прикорнул в ложбине. Тут и накрыл его волосяной удавочкой Петр. Накрыть накрыл и даже в полк приволок, а вот оседлать, как ни старался, не смог. И другие лихие конники не смогли.

Конь оказался не просто одичавшим, но, главное, озлобленным на людей в военной форме. Всякого желающего обуздать его неукротимый нрав плеткой, лозиной, шпорами он выкидывал из седла, делая немыслимую свечу, падая с разбегу на передние ноги, на грудь. За день вольтижировки дикарь в кровь порвал удилами черные большие губы, ободрал кожу с колен. Такого не то что за бутылку первача, за-ради бога куда-нибудь нужно спровадить сдыхать, решил Самарин, с ненавистью и восхищением разглядывая мятежную животину.

И, лишь завидев въезжающего на подворье Дундича, конь вдруг тревожно заржал и нетерпеливо потянулся к воротам. «У, чертяка! — незлобиво, хотя и досадливо сказал Петр. — Зараз признал хозяина. Дарю, чего уж», — и отпустил уздечку.

С тех пор прошло больше месяца, но и теперь, всякий раз, когда коновод выводил из стойла Борьку, тот косил малахитовым глазом, желая убедиться, что его седоком будет Дундич, и никто другой. За этот норовистый характер Иван окрестил коня Борькой в честь сердитого, как показалось ему в первую встречу, инспектора кавалерии.

Уже садясь в седло, Дундич приказал вестовому:

— Давай. Покажешь, где хутор.

Боец посмотрел, что едет всего-навсего десяток бойцов, и опасливо предупредил командира:

— Полк нужно подымать. Беляков там что саранчи.

— Я тебя не о том спрашиваю, — сердито перебил тот нарочного. — Я тебя пытаю: где кадеты?

С самого начала самостоятельной жизни Дундич верил в свою удачливую звезду и потому не интересовался, сколько перед ним врагов, будь то гимназисты, мстившие ему за красавицу Милицу, будь то полицейские наймиты на табачной фабрике, выдавшие его отцу, будь то, Наконец, кайзеровские солдаты… Бил он их всех и порознь и вместе. А чем лучше вся эта мировая контра? Только тем, что собралась в большую банду, отложив до удобного времени свои распри из-за чужих стран, а те, что помельче, — из-за лишнего аршина земли, лишней головы в отаре, стаде, табуне.

Вот и теперь без раздумий он вскочил в седло, чтобы поспешить на помощь бойцам своего полка, попавшим в беду.

А те уже и не чаяли уйти живыми. И вдруг услыхали громкое «Даешь!».

Белые сначала приняли отряд Дундича за своих: откуда в таком тылу, средь бела дня взяться красным? На эту оплошность и рассчитывал Иван. Не однажды он использовал внезапность, чтобы ошеломить врага. Неожиданность срабатывала точно, как часовой механизм.

Дундич с бойцами, выскочив из густого тальника, первым выстрелом вышиб из седла вахмистра. Охватив подковой резервное отделение белых, красные начали теснить их к крутояру. Но, увидев, что подмога окруженным буденовцам скорее символическая, белые не только ощетинились, но, поднатужившись, отбросили отряд обратно к талам.

Узнав в лихом рубаке красного дьявола, белые и на этот раз решили взять его живым в плен. Несколько всадников начали оттеснять Ивана от остальных. Лошади кадетов одна за другой выносили с поля боя сраженных седоков. Как всегда, Дундич действовал саблей и наганом. Он решил как можно больше врагов отвлечь на себя и тем самым дать возможность своим бойцам вырваться из кольца.

Дундич был уверен, что усмиренный им конь вынесет его из любой беды. Увлекшись схваткой с четверкой ловких, вертких и отчаянных кадетов, он не заметил, как красноармейцы начали уходить в заросли. Только услышав аппель трубача и отчаянные крики: «Дундич, сюда! Дундич, к нам!», понял, что отряд наконец вырвался. Дал шпоры Борьке, тот сделал ошеломляющий прыжок к тальниковым зарослям, точно понимая, что там спасение. Хлесткие ветки секли лицо, обжигали руки. Но Дундич не чувствовал боли. Душа его ликовала — выручил!

Вот наконец и лысый взлобок, а там, за ним, Дундич помнит, — приволье степи.

Поскакавшие за красным командиром белые скоро убедились, что вороного им не догнать.

— Стреляйте в лошадь, — приказал урядник.

За спиной Дундича часто захлопали винтовочные выстрелы. Всадник распластался на коне.

— Быстрее, Борька! Еще быстрее! — шептал он коню.

Казалось, беда миновала и на этот раз: всего несколько метров оставалось до густого боярышника. Но возле рваного края размоины вороной упал на передние ноги, перебросив через себя хозяина.

Быстро поднявшись, Дундич увидел в руке обломок сабли. Он швырнул его в прошлогодний бурьян, подскочил к коню, начал тормошить, просил встать, но все было тщетно. А когда Борька в последний раз с шумом вздохнул, Дундич застонал…