Повесть о ясном Стахоре

– Дэ там домизиться, – вздохнул второй, – бач, яка сыла…

Возле штандарта строился гетманский полк. Здесь конных и пеших было больше, чем под другими хоругвями. Со стороны города Лубны только что подошел нарядный отряд отборной шляхты под командой двух братьев Потоцких, Стефана и Якова. Полукруг замыкали гусары князя Богдана Огинского.

Стахор оглянулся на табор.

«Не одолеть нам панов», – подумал хлопец, и впервые у него похолодело в груди. Непостижимо было уму его, в таком возрасте, сравнить силу близких с силой королевского войска, собранного в столь великом множестве.

– Дывись! Дывись! О боже ж мий… – вскрикнула Надейка.

Пушкари оглянулись.

– Хто це? Як тряпыла? Геть!

Но в ту же секунду раздался разрывающий душу крик.

Бледная, с широко раскрытыми глазами, трясущейся рукой Надейка показала на холм, на котором среди группы закованных в латы рейтаров трое татар сажали на кол голого, связанного по рукам и ногам человека. От толпы рейтаров отделилось несколько всадников. Четверо из них что-то несли на поднятых пиках. Подъехав ближе к казацким сторожам, они метнули в сторону табора ноги и руки четвертованного.

– То наши послы, – догадался пожилой пушкарь.

– Бра-ты-ы! – давясь смертным хрипом, звал извивавшийся на колу казак.

Стахор слышал и видел его. Он подскочил к пушке и, схватив запальник, крикнул:

– Пали!

Глаза его горели таким страшным огнем, такой силой гнева, что пушкари повиновались.

Ахнула большая пушка головного сруба, и будто ее только и ждали, чтобы нарушить приказ Лободы.

Затрещали, защелкали мушкеты. Заахали пушки, гаковницы и полугаки.

Чего ж еще было ждать казакам?

Вот он, ответ панов-шляхты – на остром колу да в кровавой степной пыли. Ясней не ответишь!

Гудели ядра, свистели пули с обеих сторон.

Надейка вскрикнула, закрыла лицо руками и с тихим стоном опустилась сначала на верхнюю ступеньку лестницы, потом ниже… Не заметил Стахор этого, не услышал.

«…Арматы як гром гремели. Того месяца мая была брань великая, вельми страшная. В огороже табора казацкого от той стрельбы потряслись укрепления, и солнце померкло и в кровь окрасилось.

От силы вражеской, от скаканья конского земля округ табора погнулась и вода из болота на берег выплеснула. До небес огонь и дым поднимался.

Было так день и ночь, аж неделю целую.

Шляхта с коней не сходила, стерегла, иж тые казаки из табора не утекли…

Много людей побили. Труп на трупе лежал. И жалостно было детей зрить. Ядра их матерей поубивали, а малы, на виду отцов, ползали серед уздыхання до маток своих. Молвили сильне, слезне: матухно, зязюлихно, чому не отзовется мне? – и разумейте, их жалостные причитания и плача горького исписали не можем… Глядючи на то, покидали отцов храбрость и крепость духа. Видели, смертное посечение приближается, а все стояли. По семой субботе, когда уже и гетьмана, того Лободу, казнили и голову его, что против людей умысел хоронила, за огорожу полякам кинули, другого обрали. Наливайко не схотел быть в той чести… Думал, может, паны не с ним, так с другим гетьманом согласятся и людей пошкадуют.

Казаки шляхту спросили: – Что вы хочете? Всех ли побить нас или отпустить жен и детей, а мы уйдем с миром?

Отвечали: – Коли не отдадите нам Наливайку и Савулу и старшин ваших – всех побьем и жен и детей ваших. А когда отдадите, кто есть между вами панские хлопы, того каждый пан возьмет своего и суд над ним справит, какой схочется. Нам из Киева большие пушки везут.