Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2

Сама же юная госпожа в простоте душевной ничего не понимала, и тщетно пытался министр объяснить ей, как должно себя вести благовоспитанной девице. В конце концов он вынужден был отступиться и ушел, вздыхая.

Однако же надо было как-то спасать ее будущее, и министр время от времени призывал к себе немногих избранных дам и советовался с ними, продолжая винить во всем старую госпожу. Она же, любя обоих внуков, очевидно, больше была расположена к юноше, во всяком случае, узнав о его сердечной склонности, умилилась и, не понимая, почему так велико негодование министра, подумала: «Стоит ли придавать случившемуся такое значение? Сначала он не обращал на дочь никакого внимания, и, не займись я как следует ее воспитанием, у него не возникло бы и мысли о Весенних покоях. Если же девочке суждено стать супругой простого подданного, лучше нашего молодого господина не найдешь. Разве есть на свете человек, достойнее его и наружностью, и душевными качествами? Я предполагала соединить его с особой куда более высокого звания…»

Велика была любовь старой госпожи к внуку, потому она и обиделась за него. Можно себе представить, как разгневался бы министр, случись ему проникнуть в ее тайные думы.

Тем временем, не ведая о переполохе, пришел сам молодой господин. Прошлой ночью в доме было слишком многолюдно, и он принужден был уйти, так и не сумев высказать юной госпоже все, что накопилось у него на душе, но такая тоска охватила его, что на следующий же день он пришел снова.

Старая госпожа, всегда встречавшая внука радостной улыбкой, на этот раз была весьма сурова и, беседуя с ним о разных разностях, между прочим сказала:

– Господин министр Двора рассердился на меня из-за вас, и мне очень неприятно… Своим предосудительным поведением вы ставите всех в затруднительное положение. Я не хотела ничего говорить, но, решив, что вам следует знать об этом…

Юноша, который сам о том помышлял беспрестанно, сразу же догадался, о чем идет речь, и, покраснев, ответил:

– Что вы имеете в виду? Я почти ни с кем не встречаюсь с тех пор, как живу затворником. Мне кажется, что у господина министра нет никаких оснований чувствовать себя обиженным.

Он с трудом скрывал замешательство, и, глядя на него с нежностью и участием, госпожа сказала:

– Ну хорошо, только впредь постарайтесь быть осмотрительнее… – и тут же заговорила о другом.

«Теперь я вряд ли смогу даже писать к ней…» – подумал юноша, и ему стало совсем грустно.

Принесли разные кушанья, но, даже не притронувшись к ним, он притворился спящим, однако на сердце у него было неспокойно, и, когда все стихло, он протянул руку, чтобы отодвинуть перегородку, но вот странность – перегородка, за которой были покои юной госпожи, вопреки обыкновению оказалась запертой, и из-за нее не доносилось ни звука. Совсем приуныв, он сел, прислонившись к перегородке спиной.

Судя по всему, юная госпожа тоже не спала. Листья бамбука шелестели на ветру, откуда-то издалека доносились неясные крики диких гусей. Видно, даже ее юное сердечко сжалось от какого-то смутного томления, и она тихонько проговорила словно про себя:

– «Сквозь туман пробираются гуси. Точно так же и я…» (192)

Ее совсем еще детский голосок был необыкновенно нежен. Не сумев справиться с волнением, юноша стал звать:

– Откройте же! Нет ли там госпожи Кодзидзю? Но за перегородкой было тихо.

Кодзидзю – так называли молочную сестру юной госпожи. Поняв, что он услыхал невольно сорвавшиеся с ее губ слова, девочка застыдилась и неловко накинула на голову ночное платье. Да, она вела себя совсем по-детски, но как ни прискорбно… Рядом лежали кормилицы, поэтому молодые люди боялись даже шелохнуться и не сказали друг другу ни слова.

В небе ночном,
Друзей призывая, кричат
Дикие гуси.
Вторя их крикам тоскливым,
Стонет в чаще мисканта ветер…

«Полнит истомой все тело…» (193)

Вернувшись в опочивальню, юноша всю ночь лежал без сна, стараясь не вздыхать слишком громко и не ворочаться, чтобы не разбудить старую госпожу.

Рано утром, терзаемый нестерпимым стыдом, он перешел в свои покои и там написал юной госпоже письмо. Однако ему не удалось встретиться не только с ней, но и с Кодзидзю. Как было тут не впасть в уныние? Девочка тоже была смущена, но лишь потому, что окружающие выказывали столь явное беспокойство. Ни о собственном будущем, ни о возможных пересудах она не думала – как всегда, милая и прелестная, спокойно прислушивалась к перешептыванию дам, но ни малейшей неприязни к юноше не возникало в ее сердце. Она не понимала, что сделала дурного и зачем надо было поднимать такой шум. Однако прислужницы наперебой пеняли ей за легкомыслие, и она не осмеливалась больше писать к юноше.

Будь он взрослее, он наверняка нашел бы средство снестись с ней, но он был еще моложе ее и только печалился и вздыхал.