Повесть о детстве

— Будьте вы прокляты!.. Я спину гнула на вас, ночей не спала, ублажала… Просила, молила… Бросили вы меня аолкам… Благородные, а звери… Не лучше мужиков… Хорошо, я сама за себя постою. Не подходи, Ларька! Я сама пойду.

И она с высоко поднятой головой, простоволосая, в одной легкой курточке, пошла к воротам. Ларивон уже отошел, обмяк и смущенно бормотал:

— Машенька! Сестрица! Господь не оставит… Озолочу тебя…

— Сказал нищий богачу: я тебя озолочу, — огрызнулась Маша, не оборачиваясь.

За ней шагали Ларивон и Максим, поодаль друг от друга.

Измайлов хлестал нагайкой снег и свирепо бормотал:

— Прохвосты!.. Зверье!..

Володька, недовольный, капризно негодовал:

— Напрасно отпустили, папа. Нужно было отпороть их и выгнать вон. Какое они имеют право врываться сюда? Теперь Маше капут. Это мамаша все дело испортила. С какой стати она вмешалась в эту историю?

Измайлов окрысился на него:

— Молчать! С кем разговариваешь? Ты не понимаешь ничего, щенок! От мужиков всего можно ожидать. А этот Максим — негодяй из негодяев.

Маша вдруг остановилась и протянула ко мне руки.

Лицо ее было жесткое и острое.

— Один у меня защитник — Феденька. Иди со мной, милый. А то они, эти благородные, собаками тебя затравят.

Я подбежал к Маше и пошел с ней за руку.

XVI

Володимирыч с Егорушкой остались навсегда в моей памяти. Они были той моральной силой, которая поддерживала меня в тяжелые дни. Володимирыч был малограмотен, Егорушка тоже читал по складам, но старый швец мудрость свою и знание людей заработал несладкой жизнью солдата и многолетней борьбой за кусок хлеба. У него не было своего хозяйства, жил он у брата холостяком и промышлял своим ремеслом на чужой стороне: большую долю заработанных денег он приносил весною брату, а летом помогал ему по хозяйству. Отец и дедушка смеялись над ним, что он батрачит у брата, называли его дураком, а брата костили жуликом и выжигой. Но Володимирыч никогда не говорил плохого слова о брате, о его семье и вообще ни о ком не отзывался худо. Даже Митрия Степаныча не ругал грубо, как другие. Он только усмехался, умненько и скупо замечал:

— На то и щука в море, чтоб карась не дремал. На всякую муху есть свой паук. Нет мужика без мироеда-кулака.

Митрий Степаныч к вам и с крестом, и с пестом, и с божьим словом, а домой — с уловом. Это — присказка, а дело упирается в скудное житьишко с безземельем, с голодом, с податями да с розгами. С одной стороны — помещик с подлесчиком, сенаторы да губернаторы, а с другого бока — соседы-мироеды, старшина с урядником. Недаром поется:

Как в село Голочисто
Скачет становой пристав…
Ой, горюшко, горе!..

Говорил Володимирыч как будто готовыми словами — пословицами и прибаутками, но в них звучала свежесть и острота. Эти слова били, как палкой, по головам и деда, и отца, и шабров, которые приходили к нам каждый день Многие из мужиков кряхтели от цепкой руки Стоднева.

Каждый был в долгу и у барина и у Стоднева, за каждым были недоимки, и все ожидали налета полиции, которая уводила последнюю скотину со двора и загребала всякое барахло. Вспоминая те годы, я до сих пор слышу стук палки о наличники окон и крик десятского:

— Хозявы! На сход идите!.. О податях, о недоимках!., Все шалели, дед ворчал, а отец ухмылялся: речи Володимирыча были ему по душе. Он только и думал, как бы уехать из деревни, и долбил мужикам и старикам, что в деревне сейчас жить не при чем, что дальше кабалы не уйдешь, что последнюю скотину со двора сведут, а от розги царь никого еще не освободил.

Когда Володимирыч ушел от нас к Паруше шить шубы, в избе стало грустно, скучно и как будто потемнело. Но отец повеселел и в отсутствие деда держал себя строгим хозяином, поучал всех и умничал. Когда вспоминали Володимирыча, зло усмехался и отрубал:

— Старый дурак! До седых волос дожил и скоморохом остался. Суется бродяга в чужую корчагу!

Злопамятный и мстительный, он не мог забыть насмешек Володимирыча над его богословскими рассуждениями, а особенно то, что Володимирыч молча, спокойно, без драки укротил его. Володимирыч подавлял его своим умом, уверенным спокойствием и добродушием, а на язвительные щипки отвечал или умным, укоряющим взглядом, или глухим равнодушием. Я не раз слышал на дворе, как отец издевался над Володимирычем и под смех Сыгнея и Тита передразнивал его жесты, прихрамывание, акающий выговор. Он не стеснялся охаивать его, выдумывать небылицы о нем. Боязливо озираясь, он подговаривал Сыгнея и Тита собрать ребят, подзудить Фильку Сусина и дать выволочку Володимирычу ночью. Но Сыгней, хитрый парень, только ухмыльнулся, подмигнул Титу и сказал с ужимками льстеца:

— Мы не прочь поиграть, кому только спину подставлять? А в грязь лицом тебе ударить негоже: ведь Василию Фомичу на все село почет. Про тебя все бают, что ты уж ловок больно, а на ногах стоишь, словно подкованный. Порази его при всем народе. Давай-ка тебя с ним на «поодиначки» спарим. И душу отведешь, и себя покажешь. Эх, и потеха будет!