Повесть о детстве

А я хотел учиться и жадно читал гражданские книжки, которые мне совала тетя Маша, когда я встречался с ней у бабушки Натальи. Потом я стал выменивать их за тряпки у «шебалятников». Я собирал эти тряпки всюду шарил во всех уголках и копил их в потайном месте. А когда слышал заливистое пение шебалятника, бежал к нему на длинный порядок и выбирал маленькие книжечки, которые мне нравились по заглавиям. Я их тоже держал в потайном месте, чтобы не увидел дед. Он ненавидел их и считал грешными.

Как-то он выхватил у меня из рук «Сказку о царе Салтане» и грозно затопал ногами.

— Это какой окаянный всучил тебе пакость такую? Где ты взял? Бесовскую мразь в избу притащил да еще музюкаешь…

Дедушка с остервенением стал рвать мою книжку на клочки и бросал их в лохань. Красное лицо его вздрагивало от гнева и страха, а глаза были злые и колючие.

— Баушка! — пронзительно крикнул он. — Я на него, дурака, — сорок земных поклонов на каждый день наложил… на неделю… Гляди за ним! Ишь арбешник какой! Мирской потехой занялся. Это хуже, чем из мирской посуды пить.

Откуда эта пакость? От щепотников, от табашников, от нечисти. х Я мужественно отбил двести сорок земных поклонов, затаил ненависть к дедушке и тогда же решил читать книжки тайно. Таких книжек я накопил с десяток. Тут был и «Гуак», и «Страшная месть», и «Францыль-венциан», и «Ашик-Кериб», и «Битва русских с кабардинцами», и «Два старика».

Как-то мне попалась в руки невзрачная книжечка — «Песнл Кольцова». Стихи я любил и запомнил их сразу. Эти «Песни» поразили меня своей трогательной простотой и той глубиной чувства, которые я переживал сам и каждый день переживала мать. Стихи напоминали мне причитания бабушки Анны, когда она певуче передавала мне слова знакомых песен. Но они так взволновали меня своей свежестью и какой-то глубокой правдой, что я перечитывал каждую песню по нескольку раз.

Забыв об опасности, я вбежал в избу. Дедушки не было, а отец, по обыкновению, сидел над валенком. Мать и Катя пряли и что-то напевали вполголоса. Бабушка возилась в чулане. Ребят тоже не было.

Я подошел к Володимирычу и с дрожью в голосе, тыкая пальцем в раскрытую книжку, выпалил, словно сообщил о чуде:

— Вот… Про нас написано!

И громко прочел:

Вместе с бедностью
Дал мне батюшка
Лишь один талан
Силу крепкую,
Да и ту как раз
Нужда горькая
По чужим людям
Всю истратила…

— Это про Серегу да про дядю Ларивона поется! — срывающимся голосом крикнул я.

Отец выпрямился и повернулся к нам с изумлением:

— Это чего такое? Где это ты выкопал?

Мать и Катя тоже с удивлением смотрели на меня.

А Володимирыч поощрительно сказал:

— Дальше читай, что тебе по душе…

И я прочел первые попавшиеся на глаза стихи:

Иль у сокола
Крылья связаны!
Иль пути ему
Все заказаны?

— Хорошо! — крякнул Володимирыч, и у него вспыхнули глаза. — Ну, не про тебя ли это, Вася?

Егорушка исподтишка смотрел на меня и улыбался. А я, запинаясь от волнения, читал:

Без ума, без разума,
Меня замуж выдали…

Книжка трепыхалась у меня в руках, и на меня со страхом глядела мать.

Но в эту минуту Егорушка с огоньком в черных глазах, с мечтательной улыбкой напевно подхватил:

С радости-веселья
Хмелем кудри вьются,
А с тоски-печали
Русые секутся.

Меня накрыла горячая волна, и я, не помня себя, ткнулся головой в грудь Володимирыча. Рука швеца гладила мою голову, и я слышал его глухой добрый голос:

— Ничего, ничего, милок… Откликнулась душа-то…

Хоть и малолеток… Видишь, Вася, какие книжки-то есть.

Их к иконам надо класть.

Школы в нашем селе не было, а грамоте учил «поморских» ребятишек и девочек дряхлый старик Петр Подгорнов, от которого дурно пахло. Он был настоятелем до Митрия Степаныча. Рассказывали, что, когда дети сидели за азбучками, он в руках держал треххвостку и хлестал их за ошибки и они орали на всю улицу. Когда отец хотел и меня отвести к нему, я убежал к бабушке Наталье. Спасся тем, что обещал сам учиться с помощью Тита и самого отца. Но помощь их мне не потребовалась. Под каким-то странным наитием я постиг, что буквы надо произносить не словами, а звуками.

Кое-кто из «мирских» учились тоже у этого старика, но скоро убегали от него. Школа была в Ключах, и туда ходил парнишка старосты Пантелея, но мне нельзя было якшаться с «мирскими» ребятами, которые могли меня «обмирщить» в Ключах. Да меня и не отпустили бы, потому что в школу ходил поп обрюзглый пьяница и табашник: он обязательно затащил бы меня в свою церковь и наложил бы маслом «антихристову печать».