Повесть о детстве

Долго ль будешь горе мыкать, добрый молодец…

И вместе с Егорушкой обнадеживали себя:

Помолюсь я на меже — да в путь-дороженьку, —
В путь дорожку, волю-долю поищу…

Эта песня, широкая, разливная, всегда волновала мать она вся начинала светиться, глаза становились большими и печальными. Она бледнела и застывала от какой-то поразившей ее мысли. Забываясь, она переставала прясть, и веретено падало ей на колени. Мне казалось, что она всегда пела, даже в хлопотливой работе. Память на песни у нее была необычайная: стоило ей услышать новый напев, как она уже схватывала его мгновенно и не забывала, и, когда оставалась одна — сеяла ли муку в амбаре или доила корову, — она пела тихо, для себя, пела как-то по-своему. Мелодия звучала у нее задумчиво, проникновенно, точно она жаловалась на свою судьбу и мечтала о какой-то иной, несбыточной жизни. Володимирыч иногда говорил ей. не стесняясь ни отца, ни деда:

— Ты, Настенька, как была, так и будешь сиротой.

И весь век свой мучиться будешь: сердце у тебя, Настя, как голубь, бьется и воркует. И думы твои — как птички в клетке. Слез прольешь много, а кругом тебя будет и сухо и глухо. А сынок-то в тебя уродился! И у него такая же судьба. Ох, много же вам доведется горя помыкать! У кого дума песней увита, у того судьба слезами улита.

— Скажет же Володимирыч! — смеялась Катя и задорно вскидывала голову. Ты ворожей, как передок без гужей.

Ты не гляди, что невестка эдакая слабенькая: у нее работа-то в руках так и горит. Для нее работать — песни петь.

А мать смотрела на Володимирыча со слезами, на глазах, с трепетной благодарностью. Она впервые испытывала участие к себе чужого хорошего человека, и это- участие трогало ее, как внезапное счастье.

— Ты уж лучше, Володимирыч, погадай мне, — озорничала Катя, и веретено ее вертелось на нитке с веселым шорохом.

Володимирыч с усмешкой поглядывал на нее через очки и шил, щелкая наперстком и отмахиваясь рукою широко и уверенно.

— Девка ты со своим норовом, Катерина Фоминична.

Да изломают, скрутят тебя, и будешь ты, как все бабы, — и под кулаком и под ярмом.

— Ты меня, Володимирыч, не расстраивай, — сердилась Катя. — Я и без тебя знаю, какая у бабы доля. Вот возьму да в девках и останусь.

Дед с суровым спокойствием обещал:

— Весной замуж выдам. Взнуздаю, как лошадь, аль, как овцу, свяжу. И не пикнешь! Побаловалась в девках-то — хватит. Позора на семью не допущу.

Как-то она озлилась, вскочила с лавки и крикнула на вею избу:

— Ты, тятенька, меня не трог!..

— Хомут надену на тебя, — сказал дед и даже не повернулся к ней. Взнуздаю! Узлом свяжу!

— Ты, тятенька…

— То-то и есть, что тятенька.

Катя вся обмякла, как от удара: она подняла донце, опять села и склонилась близко над мочкой кудели.

Мать пряла, немая, глухая, прибитая к месту. Отеи с Сыгнеем и Титом тоже молчали, но я видел, как они переглядывались и украдкой смеялись. Сема стоял перед стеной и, сгорбившись, вил веревку из кудели, а я сидел рядом с Егорушкой и старательно переписывал осьмигласие черными и красными чернилами. Егорушка склонился ко мне и прошептал:

— Давай-ка споем с тобой все гласы. Дедушка-то утихнет, а утихнет всем станет хорошо. Я начну первый глас, ты — второй, я опять — третий.

И, не переставая шить, он запел тонким голосом, почти по-ребячьи:

— «Грядет чернец из монастыря…»

Я подхватил второй глас:

— «Навстречу ему второй чернец…»

Егорушка спросил участливо третьим гласом:

— «Откуда ты, брате, грядеши?»

Я ответил грустно:

— «Из Констянтина-града гряду».

— «Сядем, брате, побеседуем. — И спросил с живым упованием: — Жива ли там, брате, мати моя?»

Я изобразил глубокую печаль:

— «Мати твоя давно умерла».

— «Ох, увы, увы мне, моя мати!..»

Этот наивно-трогательный разговор чернецов считался священной основой молитвенного песнопения, и нарушение его житейской суетой было недопустимо, как грех. Чтобы ни случилось в избе, какой бы скандал или хлопотня ни происходили, стоило кому-нибудь запеть эти простодушные слова осьмигласия, сейчас же все замирали, как от грозного окрика или небесной трубы архангела.

Красное лицо деда в ворохе седых волос сразу же стало благочестиво-строгим. Он бросил шлею на пол, схватился за седую бороду и сокрушенно вздохнул:

— Окаянные, греха-то с вами сколько!..

Сытней с лукавой игрой в глазах поглядел на Егорушку и подмигнул ему и мне: ну, мол, и молодцы же вы, ребята!

Мать уронила веретено на пол и смотрела на меня с нежностью в лице и со слезами в глазах, а Катя по-прежнему сидела как каменная, уткнувшись лицом в гребень с шелковистой мочкой кудели. Когда мы кончили петь, дед умиленно, со старческой дрожью в голосе сказал:

— Хоть ты и щепотник, Егор, и Володимирыч тебя грехами опутал, а поешь божьи гласы, как человек праведной веры… В моленной ты пел бы как истинный гамаюн!

Егорушка безбоязненно уставился на деда и скромно, но с достоинством ответил:

— Мой папаша — чистый человек: он никого не обижал, никому зла не делал. Он мне не родной отец, а лучше отца.