Повесть о детстве

— Не о тебе ли, настоятель, эти словесы? Не в бровь, а в глаз.

— Микита Вуколыч, ты здесь — чужая овца. Твоего слова нет, оно нечестиво: ты отлучен. Зачем приходишь сюда смущать христиан?

— Это кто же меня отлучил? Ты, что ли?

— Собрание мирян, Микита Вуколыч Я — человек маленький и богу грешен.

— Как же можно отлучить меня, ежели я посреди всех?

А мужики-то под тобой ходят, Митрий Степаныч: они все в твоих тенетах. Богу служат, а тебе поклоняются. Они рабы твои и боятся тебя больше огня. Бог-то — высоко, а ты близко, как волк посередь стада. Вот Архип Уколов новую кладовую тебе сложил да все печки переклал, круглую «марку» сделал и железом обшил, а ты у него землицу-то все-таки прибрал, да еще Архип в долгах у тебя. Счет-то у тебя с оттяжкой, а аршин с натяжкой. Ванятка Юлёнков совсем уже на исходе, скоро и двор и изба у тебя под хитоной будут. Вот Фома Селиверстыч сколь годов у тебя в извоз ездит — и все рассчитаться не может. А Сергей Каляганов? Может, Агафья-то покойница сейчас перед богом стоит и ему все рассказывает: в смерти-то ее нет ли и твоей вины, Митрий Степаныч? Изба да двор Каляганова где сейчас? Аль не у тебя, настоятель? Оно, конечно, арестанту, кроме острога, где быть? О Петрухе-то уж разговор не умолкает, нет: убил ты Петруху-то, брательника. А парень-то какой был!

Митрий Степаныч тихо отошел к налою и кротко улыбнулся.

— Мы все в грехах погрязли, Микита Вуколыч, а я, окаянный, может, больше всех. Я перед богом слезами исхожу, а ты в гордыне подобен демону. И мятежа твоего мы не допустим. Дом божий — дом молитвы, а ты его разрушаешь. Тебя извергли из общины, а ты как волк лезешь к овцам и щелкаешь зубами. Аз глаголю тебе: изыди вон!

Микитушка трясся от смеха и теребил свою бороду. На Митрия Степаныча он смотрел, как великан на пигмея.

— Не изыду, Митрий Степаныч: я — дома, средь шабров, дружьев и сродников. Мы всю жизнь вместе прожили.

Я им не чужой. Это ты им чужой, и они тебе чужие. Только жить-то тебе без них нельзя: волк овцу дерет, а брюхо богатого обидой бедного насыщается.

Митрий Степаныч истово перекрестился, низко поклонился иконам, а потом направо и налево — «собранию».

— Волей вашей, братие, Микита Вуколыч, как еретик, отлучен был от согласия. Так было угодно богу. Не гневайте отца небесного, очистите себя от скверны. Правило десятое святых апостол гласит: «Моляйся с отлученными, сам такожде отлучен будет».

Все смотрели в пол, отворачивались друг от друга, вздыха, ли, творили молитвы. Кто-то с натугой, угрюмо промолвил:

— Микита Вуколыч, иди отсюда!. Не вводи во искушение.

Микитушка твердо и спокойно ответил, с сожалением оглядывая мужиков.

— Не пойду, друзья мои. Как же я могу оставить вас с хищным волком? Вы страшитесь его, а я перед ним страху не имею. Возьмите меня и вытолкайте, а сам не уйду…

Меня совесть задушит, и я буду проклят вовеки.

Никто не двинулся с места: все кряхтели, вздыхали, отворачивались друг от друга и прятали глаза от Митрия Степаныча. И среди этого тяжелого молчания Микитушка произнес с суровым раздумьем:

— Человек стяжанием проклят. И труд наш прикован золотыми цепями к лихоимству и голоду, ко лже и кривде.

Грех рабства нашего — от страха перед золотым тельцом.

А перед нами — только могила. Взыскует человек правды от младости, а правда — только в душе и совести. Прокляла земля всех живущих в ней. И нет нам слободы, доколе когтями рвут нас заботы о семье, о детях, о пропитании. Отсюда лжа, воровство, кровопийство, разбой…

Митрий Степаныч встрепенулся и указал перстом на старика.

— Вы слышите, братие, как он вас пригвождает? Слышите, какую ересь проповедует? Уж не я грешный, а вы — воры, разбойники и кровопийцы! Чего еще вам нужно?

Это — смутьян и негодник. Очистите наше святое место от безумца!

Поднялся с места дедушка и махнул рукой.

— Старики, послужим богу. Мики ту вывести надо.

Поднялся и дядя Ларивон.

— Микита Вуколыч, — сказал он, кланяясь ему, — не взыщи, не обессудь: добром просим — уйди. А не уйдешь, один тебя вынесу. Ке я и не сват Фома тебя гоним, а нужда.

Микшушка улыбнулся морщинками вокруг глаз:

— Кричи, Фома: «Распни его! Распни и выпусти Варавву!» Бей меня по ланитам, Ларивон!

Ларивоч подхватил его под руку, а дед под другую.

Встала Паруша с грозным лицом и властным своим басом крикнула:

— Ларивон! Фома! Зачем на душу грех берете?

Но голос ее остался одиноким. У нее затряслась голова, и она тяжелыми шагами пошла вслед за Микитушкой к двери.

XXIX

Для нас, ребятишек, великопостные «стояния» в моленной были невыносимой пыткой. В моленную ходили два раза в день — утром и вечером — всей семьей, и мы, малолетки, никак не могли избежать этой повинности. Но мальчишки были народ изобретательный: хотя во время «стояния» нас и держали около себя отцы, матери и бабушки, но мы обманывали их постоянно. Мы клали положенные три поклона и выходили на улицу «до ветру». На снегу около моленной собиралось несколько парнишек и сговаривались добиться, чтобы нас выгнали из моленной сами взрослые.