Повесть о чекисте

На станционных путях рядом с их поездом стоял воинский состав. Маршевый батальон с западного побережья Франции. В числе других воинских частей, наспех стянутых, он должен был заткнуть брешь под Черкассами.

Пользуясь тем, что в этот ранний час «сестры во Христе» спали, Глаша соскочила с подножки и подошла к эшелону. В тамбуре одного из вагонов, свесив ноги наружу, сидел молодой солдат и что-то жалостное наигрывал на губной гармошке.

— Эй, парень! Взял бы ты меня с собой, а? — сказала Глаша, указывая на восток.

Солдат, не расставаясь с гармошкой, спросил:

— Вас мэхтест ду, фрау? [22]

— Мне надо в ту сторону, на восток! — еще раз повторила Глаша.

Солдат перегнулся назад и крикнул кому-то в вагоне:

— Халло, Эрих! Хир ист айне руссин! Их вайс нихт, вас зи виль. [23]

В тамбур вышел коренастый пожилой солдат в очках, посмотрел на женщину и спросил:

— Цо то есть надо, фрау? — Этот немец из Кракова был в роте переводчиком.

— Возьмите меня с собой! Мне надо туда, на восток! — Глаша показала в сторону локомотива, укутанного облаком пара.

— Документ есть? — спросил краковский немец.

— Как же, есть! Немецкий документ! Правильный! — заволновалась она, доставая из тряпицы пропуск.

Пожилой взял документ, прочел его и сказал солдатам, собравшимся в тамбуре:

— Айне руссин! Зи хат айнен рихтиг аусгештельтен пассиршайн нах Балаклею унд мэхте митфарен [24].

— Варум нихт? [25] — сказал один.

— Блос вас вирд дер фельдфебель заген? [26] — выразил сомнение другой.

— Золь зи дох унтер ди банк крихен! [27] — предложил солдат, игравший на губной гармошке.

— Мы тебя будем ховай под... банка! — перевел ей краковский немец.

— Да, да, я тихо, как мышь, под лавкой! — быстро согласилась Глаша, поднялась в вагон, взяла баул, узелок и спустилась на пути. К ней протянулись несколько рук, подняли ее, ввели в вагон, и Глаша юркнула под первую же лавку от двери.

Здесь было тепло. Женщина положила под голову узелок и с наслаждением вытянулась. Последние два дня она не закрыла глаз. «Сестры во Христе» заняли всю боковую лавку валетиком, а Глаша сидела возле них на своем бауле.

Тепло и какой-то странный запах, идущий от смазанных солдатских сапог, разморили ее, она уснула.

Когда эшелон изрядно отъехал от Христиновки, солдат с гармошкой сказал пожилому:

— Эрих, варум зист ду денн нихт маль нах дер фрау? [28]

Пожилой заглянул под лавку и сообщил:

— Ди фрау шлефт ви айн мурмельтир! Вист ир, зи ист нох юнг унд рехт хюбш! [29]

Тогда все отделение по очереди заглянуло под лавку, и большинство согласилось с Эрихом, только солдат с гармошкой сказал:

— Айн ганс магерес кюкен! [30]

Снова пошел мокрый снег и залепил стекла. Эшелон, не останавливаясь, сквозь ветер и снег все шел на восток. Затем они долго стояли в Шполе, пока не перестал снег и на станцию не налетели русские самолеты. Тогда эшелон быстро отправили со станции, и они слышали, как бомбы рвались на путях. Паровоз делал судорожные усилия, чтобы увезти состав из-под бомбежки, но все же, как только они выбрались в открытое поле, бомба угодила в паровоз. Солдаты выскочили из вагонов и разбежались по заснеженному полю, где каждый из них в темной шинели был отличной мишенью сверху. И самолеты, заход за заходом, расстреливали эту черную массу солдат на белом и ровном поле.

Когда Глаша проснулась и выбралась из-под лавки, в вагоне никого не было. Сквозь разбитые окна гулял ветер и хлопал дверью. Слышались отдаленные взрывы, треск зениток на станции, рокот пикирующих самолетов, пулеметные очереди. На лавке лежал кем-то приготовленный кусок хлеба с беконом и долька чеснока. Глаша взяла бутерброд и, закусывая долькой чеснока, с жадностью его съела. Потом она подумала, что хозяин этого завтрака обязательно вернется и спросит с нее... Она достала из-под лавки свои вещи и вышла в тамбур. Здесь лежал молодой солдат с губной гармошкой, зажатой в руке, на глазах его, жужжа, деловито суетилась серая мясная муха. Глаше стало не по себе. Она спрыгнула вниз на полотно, упала, поднялась, собрала свои вещи и пошла туда, где, ей казалось, был восток. Ноги ее утопали в снегу, она натыкалась на колючее ограждение и обходила его стороной.

Глаша шла долго, не чувствуя усталости. Сон в вагоне подкрепил ее, и единственное, о чем она сейчас мечтала, была кружка горячего чая, такого, чтобы обжигал грудь.

Солнце было на закате, а она все шла на восток. На снег ложились глубокие тени. Затих ветер. Улеглась поземка, Все явственнее стал слышаться шум моторов — где-то близко проходила дорога. Она ускорила шаг и вышла на проселок, по которому в обе стороны двигались машины.

Глаша подняла руку и перед ней затормозила автоцистерна.

Она торопливо развязала узелок, достала отрез бумажного коверкота и, показывая его шоферу, сказала, ломая русскую речь, чтобы было понятнее немцу:

— Мне надо туда, на восток! Ты берешь меня на машину, я буду давать тебе этот отрез! Смотри, какой гут отрез! Пятьсот марок я за него платила!