Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

При всем уважении к Александру Александровичу, рискну предположить, что с этого момента его стремление во что бы то ни стало покарать «неблагодарного мерзавца» приобрело характер idee fixe[17], исключавшей логику. Ничем иным нельзя объяснить, что сразу после подписания Бухарестского мира он, политик опытнейший и вдумчивый, пошел на совершенно безумный шаг, предложив коллегам «во имя строгого соблюдения норм международного права» вернуть Восточную Румелию султану, «как это предусмотрено решением конгресса в Берлине».

Естественно, коллеги изумились. Но тут же, сообразив, какой шанс выпал, ответили отказом. Все. Даже венские. Тем самым они дали понять, что раз уж Болгария показала, что зубаста, то рыбка задом не плывет. Тем паче что ведь и султан не требует. А дипломатические агенты в Софии доходчиво разъяснили политикуму: вот сами же видите, что нам, таким чужим и плохим, нужна сильная, единая Болгария, а этим русским, таким своим и хорошим, — всего лишь послушная. Рабски послушная, себе в убыток. Вот и думайте. А что до нас, плохих, так мы бы рекомендовали трезво смотреть на жизнь и «строить Болгарию болгарскую, а не российскую».

ПОЧЕМУЧКА

«Румелийский кризис» резко изменил расклады. Баттенберга, совсем еще недавно всеми дружно презираемого, зауважали — за поддержку Объединения, за Сливницу, за всё остальное, включая мелочи типа свободного болгарского и явный интерес к прошлому страны. Но в первую очередь — за то, что смеет спорить с Гатчиной. Вернее, в общем понимании, с Россией, отношение к которой (естественно, на уровне политически активных слоев, ибо крестьянство было традиционно затуркано) стало гораздо, скажем так, прохладнее.

Если раньше «русофобией» называлось всего лишь желание брать кредиты у Запада, да и то потому лишь, что Россия давать кредиты не могла, то теперь коллективное подсознательное начало оформляться на уровне формулировок. «Я люблю Россию, но у меня есть вопросы», — писал в популярном памфлете некто Никола Русский (псевдоним поныне не раскрыт). И вопросов было много.

«Почему Россия отвергает Объединение, если все державы признали?» — спрашивали активисты Восточной Румелии устами Захария Стоянова, одного из «апостолов» Апреля и вождей восстания в автономии.

«Почему мы можем надеяться на Россию в македонской проблеме, если она даже Объединение не признаёт?» — спрашивали уроженцы Македонии типа капитана Косты Паницы — героя войны — и бывших четников Кресны.

«Почему Россия, где есть только подданные, позволяет себе командовать нами, гражданами, как своими холопами?» — спрашивали политики всех фракций.

«Почему Россия мешает вести дела с теми, с кем выгодно, если с ней — невыгодно?» — спрашивали бизнесмены из «великих торговых домов» и новые «жирные коты», прыгнувшие из грязи в князи на спекуляциях военного времени.

И не было на эти вопросы вменяемых ответов, а ответы немногих «несомненных русофилов», группировавшихся вокруг митрополита Тырновского Климента — просветителя, поэта, бывшего премьера и в прошлом храброго четника, мало кого удовлетворяли. Ибо фактически ответами и не были.

«"Потому что православные!" Ага. Но чем православное иноземное иго лучше мусульманского, если всё равно иго? "Потому что без России нас порвут!" Угу. Нас бросили в самый трудный момент, чтобы мы проиграли, но мы прекрасно справились сами. "Потому что Запад ласков лишь до тех пор, пока мы не легли под него". Эге. Ну это как поглядеть, а пока что всё наоборот», — ухмылялись оппоненты. «Ладно, допустим, но ведь братья!» — вскрывали последнюю карту «идеалисты», но... «Если нас постоянно попрекают затратами на Освобождение, требуя взамен вечной покорности, это не братство. Пусть подсчитают и выставят счет. Можно с процентами. Мы расплатимся и закроем вопрос», — наотмашь рубил «умеренный западник» Константин Стоилов.