Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

Получила письмо от Нёни, Мамочка — от Васи. Написала письмо Наташа. Вот и все. И хочется спать. Писала про Насоновых и опять разозлилась. На днях опять, при Мамочке, Сергей Александрович орал на Петра Александровича, что тот не отдал ему 2 фр<анка> 50 с<ентов>. Петр Александрович принес свою расходную книжку: «Нет, вы врете, вы заматываете» и т. д. Мамочка опять пришла сама не своя. Боже, что за люди!

7 марта 1925. Суббота

Сейчас я ни с того ни с сего задумалась о звездных пространствах и вспомнила космографию, и вспомнила в первый раз с очень теплым, хорошим чувством, словно родную: и толстую Димину тетрадь, и аккуратные чертежи и т. д. Сам Дима в белом, с перевязанными руками (он упал с велосипеда), а дверь раскрыта, и там — солнечные дали и вообще много-много солнца, и велосипед, и много хорошего. Ведь была весна.

10 марта 1925. Вторник

Сегодня получила письмо от Экка. Конечно, отказ. Это бы еще ничего, все равно без знания языка (да еще 1/3 курса читается по-фламандски) мне было бы трудно справиться с работой. Скверно то, что без знания латинского и греческого меня все равно никуда не примут. И что теперь делать — не знаю. Не могу предположить. Ничего не понимаю. Вообще у нас теперь так страшно говорят о Париже, что я стала бояться этих разговоров. Будущего боятся все — отчего же я его не боюсь?

Я себя не нашла. Я живу или собираюсь жить по указке. Я ничего не люблю, кроме стихов вплоть до самой косности их. Еще люблю природу, тоску и больше всего — солнце. Меня никуда не тянет. Я даже не могла выбрать факультета. Я не боюсь завода, а университета боялась бы. «Хочу» — по инерции и назло Сфаяту. Я ничего не хочу, кроме — путешествовать и изучать языки. У меня в жизни и в душе — ничего нет. Чем я могу заменить все это?

А что происходит кругом?

Монастырев, командир «Утки» и редактор «Морского сборника»,[357] принял французское подданство. И к этому все относятся спокойно. Касауров и Булатов в Сфаксе украли велосипед и в Тунисе продали его. Крюковской работает aide géomètre’ом[358] около Загуана, проводит дорогу и берет с арабов взятки. Вообще много гадости делается на свете!

14 марта 1925. Суббота

Ужасно неприятно и глупо чувствовать себя везде последней; в самом деле: пою в хоре, почему, так это никому непонятно, а уйти теперь никак не могу: Елиз<авета> Сергеевна «не пускает»; играю в теннис, скверно играю, всем со мной неприятно играть — опять последняя; на вечерах — нечего и говорить. Эх, одним словом, горькая моя доля!

Зачем эти сильные руки?..
Зачем целовать, не любя?
В те дни моей медленной муки
Я жадно хотела тебя.

И только одно не пойму я,
Одно не могу я простить:
Лукавые губы целуя —
Как мог ты меня не любить?

22 марта 1925. Воскресенье

Вот опять взялась за дневник. Давно не писала, да правду сказать, и нечего было писать. Вот последнее, вчерашнее, самое неприятное событие: кадеты застрелили Рынду. И глупо так: «А куда она денется? А куда ее щенков денем?» (у нее должны были быть щенки). Убить такую молодую, живую, веселую — дурачье! Просто кровожадность какая-то. Я даже во сне видела ее сегодня, мою милую Рындочку. Такая хорошая собака. Как вспомню, так сразу как-то неприятно все делается. Ну прямо не знаю, до чего мне ее жалко.

Больше, кажется, ничего и нет.

Сейчас я переписываю для библиотеки (для ликвидации) иностранный отдел каталога. С самой пятницы все пишу. Скучное дело и трудное, напр<имер>, английские книги. И, главное, какая досада еще: пишу №№ 396, 367 и т. д. Я уж думала, что переделать, переписать все надо, но Мамочка успокоила. И в этой работе я все какая-то «ненастоящая». Ну какая я переписчица с таким-то почерком? Как-то неловко и деньги за это брать. Мне даже смешно, что я везде «ненастоящая»!

Вот какую бучу все подняли из-за «Тайны». А у Лескова, в «Соборянах»[359] есть такое место (когда Туберозов готовится к проповеди): «Разве Иуда не был прав с точки зрения „почивающих в законе“, когда он предал Учителя, преследуемого правителями?» (цитирую по памяти). Это толкование… забыла кого, вспомню — напишу. Так вот, 50 лет тому назад об этом можно было писать, а теперь — нет! Беда, когда делать людям нечего!

В последнем «Звене» довольно интересная статья Лозинского (забыла название) о грамматике в литературном языке. Я с ним вполне согласна, что никакие грамматические формы не могут быть постоянными, что язык растет. Я даже скажу больше: каждый должен писать на своем жаргоне, не может быть никакого общего «литературного языка». Да!