Поцелуй Раскольникова

Разумеется, эта читательская экстраполяция, в силу ее приблизительности, была чревата мифотворчеством. Читатель сам придумывал себе литературу – своего Селина, своего Арто, своего Жана Жене… – то, что он не имел возможности прочитать. Рассуждать в компаниях друзей о непрочитанном было в порядке вещей так же, как пересказывать фильмы, которые сам видеть не мог, но о которых где-то слышал или читал.

В этом отношении были востребованы даже статьи, громящие буржуазное (в действительности чаще всего антибуржуазное) искусство Запада с позиций, так сказать, догматического марксизма (или того, что тогда понималось у нас под словом «марксизм»). Эти статьи читались с поправкой на тенденциозность. Выработался даже особый навык извлекать информацию о критикуемом произведении из-под каркасов малоинтересной критики.

Не надо думать, что все это носило умозрительный характер; такое чтение-вычитывание могло существенно изменить жизнь человека. И примеров тому более чем достаточно.

Сказанное можно проиллюстрировать любопытным литературным примером.

Помню, в начале 80-х на меня произвела впечатление повесть одного начинающего тогда автора, опубликованная в довольно специфическом издании «Литературная учеба» (Николай Курочкин: «Пограничная ситуация», позже повесть переиздавалась под названием «Смерть экзистенциалиста»). Герой, житель Благовещенска (10 000 километров от Москвы), преподает в техникуме политическую экономию (дисциплина, обязательная для учебных заведений того времени). Неожиданно для себя он увлекается французским экзистенциализмом – главным образом Сартром. Причем из Сартра он мог читать только пьесу «Мухи», все остальное извлекал опосредованно – из статей советских философов, посвященных критике экзистенциализма в целом. Сартра и других экзистенциалистов по необходимости цитировали, чтобы тут же опровергнуть, и эти драгоценные для героя повести цитаты он методично выписывал в толстую тетрадь, а когда их набралось много, скомпоновал так, что получился своего рода самодельный трактат. Получив, таким образом, весьма приближенное представление об экзистенциализме, герой повести с одержимостью неофита стал проповедовать философию существования среди знакомых. А потом и вовсе, следуя (по его понятиям) Сартру, решил быть ответственным за свою судьбу не на словах, а на деле. Стремясь к подлинной свободе, он сознательно вовлек себя в «пограничную ситуацию»: бросил работу, ушел из дому, начал бродяжничать, обитал на вокзалах и кладбищах. Стремление к ощущению полноты жизни и поискам ее смысла привело его к мысли о самоубийстве – исключительно по идейным соображениям. Впрочем, самоубийство не удалось герою: в критический момент у него не хватило духу броситься под поезд…

Насколько помню, повесть меня увлекла отнюдь не сюжетом, а как раз тем, о чем сейчас разговор – описанием технологии извлечения (хотя бы приблизительного) знания из косвенных и неочевидных источников. По крупице, по цитате, по одному-двум случайным упоминаниям… Все это было очень знакомо. Помню, что, читая эту повесть, я с удивлением узнавал источники персонажа – определенные критические статьи советских философов, энциклопедические заметки и т. п. По-видимому, опыт чтения у многих в нашей стране тогда совпадал.

Кстати, тип добровольного изгоя действительно был распространен в России и, вообще говоря, имеет свои исторические корни. По крайне мере, я таких людей знал. В одной из глав повести герой, между прочим, встречал подобных ему бродяг-интеллектуалов («бичей»), правда, считавших себя не адептами французского экзистенциализма, а последователями Ницше (тоже тогда не издаваемого в СССР).

Эта повесть была еще любопытна мне тем, что в то время я сам сделал экзистенциальный выбор: пренебрег научной карьерой, ушел с должности инженера на кафедре и устроился ночным сторожем подальше от людей, на городской окраине.

Охраняя сам не знаю что (что-то такое сюрреалистическое – шахту строителей метро), я много читал. Среди прочего читал я в сторожке и замечательную работу «Достоевский и Камю». Помню, как обрадовала и встревожила меня эта исследовательская статья; более того – во многом тогда поддержала. О впечатлении, которое она произвела тогда на меня, свидетельствуют отчеркивания на полях (недавно я к ней вновь возвратился). Кто б мог подумать, что почти через тридцать лет мне доведется познакомиться с автором этой работы – Евгением Петровичем Кушкиным. И не чудо ли это? – мы оба участники одной конференции в славном граде Амьене.

4

ШЕСТОЕ ИЮНЯ

Мне рекомендовано забыть это место – не посещать никогда.

А я вот пришел.

Многое изменилось, многое не узнаю, а могло бы измениться еще больше и гораздо в большем – в планетарном! – масштабе! – выбей тогда я дверную задвижку и ворвись в ванную комнату я!..

Надеюсь, у меня нет необходимости в десятитысячный раз объяснять, почему я хотел застрелить Ельцина.

Хватит. Наобъяснялся.

С тех пор как меня освободили я не бывал на Московском проспекте ни разу.