Поцелуй Раскольникова

38 рублей, конечно, очень нужны, когда нет ни копейки, но позвольте, разве Достоевский не знал, что Катков ему выписал 300? Эти 300 рублей, аванс за еще не написанный роман, должны были ждать Достоевского в Петербурге. Эти деньги Катков отправил в Висбаден, и, пока писатель гостил в Копенгагене, деньги вернулись назад. Достоевский знает, что они ждут его в Петербурге и, тем не менее, торопится с часами к ростовщику… Зачем?

Можно не соглашаться, но что-то мне подсказывает, что не столько по сиюминутным денежным обстоятельствам, сколько по соображениям творческого характера понес Достоевский закладывать свои часы.

Ему не деньги нужны, не только деньги, ему сейчас – в момент вдохновения – важна сама ситуация. Он ее, простите за глагол, моделирует. Он хочет проверить с точностью до деталей, что ощутит его персонаж во время пробного посещения своей будущей жертвы, – ведь тоже с часами придет!.. Слабое бряканье дверного звонка, который «как будто был сделан из жести, а не из меди»… открывание двери… Надо прочувствовать все самому. Услышать, увидеть.

Кстати, если от пристани добираться до дома – ростовщик Готфрид живет по пути.

Ну а мы? Раз мы живем рядом, отчего бы, мысленно обойдя Сенную, в очередной раз не перейти нам Кокушкин мост – тот самый «К–н мост», в сторону которого побредет Раскольников в первом же абзаце повествования?..

Федор Михайлович Достоевский, пальцами не показывать, мерным шагом идет вдоль Екатерининского канала – худой пешеход с изможденным лицом и убедительной бородой, по которой просвещенные европейцы совсем недавно распознавали в нем русского. Здесь, на канале («на канаве»), в чужом пальто, он совсем не приметен, разве что выделяется цепкостью взгляда человека, вернувшегося издалека и жаждущего впечатлений. Он идет по местам обитания своих будущих героев, образы которых сегодня стремительно овладевают им. Он весь в романе. Легкая эйфория, возбужденность, взволнованность – он всегда это предчувствовал: приближение эпилептического припадка. Мы ведь тоже задним числом знаем не хуже его, что ждет его этой ночью, – будет, и один из сильнейших. Ну-с, господа, какова сила дерзости нашей фантазии? А вот: глазами встречаемся и – киваем друг другу, как давно примелькавшиеся прохожие.

И не нам ли знать лучше чем знает он сам, каким получится этот роман?

Глядим ему в спину, удаляющемуся по Столярному переулку.

3

ПОДСОЗНАНИЕ ПЕТЕРБУРГА

Русский разведчик из старого фильма, заставляющий свой мозг запоминать за одну секунду страницу секретного документа, наводит меня на мысль, я не шучу, о скульпторе Фальконе. Вообразим: искусный наездник, пришпорив коня, мчит на помост и – в помощь художнику – вздымает коня у самого края. Мгновение, которое нельзя остановить никакими поводьями, можно лишь мыслью, лишь напряженьем сознания. Представление повторяется сотни и сотни раз, и каждый раз мозг Фальконе уподобляется, сказали бы мы, фотокамере.

Собирателю ягод, когда закроет глаза, видятся ягоды, рыбаку – поплавки, разведчику Йогану Вайсу – секретные таблицы и чертежи. Не надо гадать, что представлялось ночью пожилому французу, когда, погасив свечи в комнате, он не терял надежды уснуть. Медный всадник – это материализовавшийся полусон Фальконе. Такого памятника нигде и никогда не было. Поразительно, откуда у мастера, известного на родине всего лишь изящными камерными скульптурами, обнаружились в чужом ему Петербурге такая воля и такое упорство. Зачем конь встает на дыбы? Окажись Фальконе более покладистым – и навязали бы ему идею многофигурной статичной композиции с многозначительными аллегориями. А мог бы на этом месте бить фонтан, о котором был не прочь помечтать Дидро (рекомендовавший Фальконе Екатерине Великой). Постамент мог бы быть сборным – почему бы и нет? Но Фальконе, одержимый почти сумасбродной, почти невыполнимой идеей, сумел подвигнуть Петербург на одну из самых грандиозных строительных операций за всю его и поныне длящуюся историю – на обработку и перемещение тысячетонной скалы из неблизких лесов к Петровской, как ее и называли тогда в честь будущего монумента, площади.

С тех времен Франция – в подсознании Петербурга. О чем ни думай Петербург, чем ни болей, Франция всегда с ним – где-то в подкорке. Так слово «парижанин» таится в складке плаща Медного всадника, и уж никуда от этого не деться.

С латыни этот «тайный» автограф обычно переводят так: «Лепил и отливал Этьен Фальконе парижанин 1778».

Умер он, как известно, у себя на родине, так и не увидев своего творения во всем его величии.

А Монферран умер здесь, в Петербурге, вскоре после освящения Исаакиевского собора, строительству которого он отдал сорок лет жизни. Просьба католика быть погребенным в одном из подземельных сводов собора осталась невыполненной. Тело Августа Августовича Монферрана вдова забрала в Париж – его могила еще не так давно считалась утерянной. Нашли. Но для парижан Огюст Рикард де Монферран все же архитектор не из самых известных.