Потемкин и Суворов

Вылазка 18 августа была не последней. Осада продолжалась. Суворов не поехал к водам для излечения раны, остался в Кинбурне и едва не погиб при взрыве снарядной лаборатории 20 августа. Взрыв причинил большие разрушения, но по счастливой случайности уцелели бочки с порохом, находившиеся там же Попов прислал Суворову свои соболезнования. «Я, благодаря Всевышнего, большого вреда, кроме нескольких малых на лице знаков и удара в грудь, не получил, — диктует Суворов своему адъютанту 22 августа. И тут же следует собственноручная приписка: «Ох братец, а колено, а локоть. Простите, сам не пишу, хвор». Но как вдруг переменилось настроение у больного! Тем же 22 августа помечено другое письмо Суворова: «Батюшка Князь Григорий Александрович! Нижайше благодарю Вашу Светлость за Милостивое Ваше письмо и Г[оспо]жу Давье. Как Вам наипреданнейший вечно! Здесь я служить могу, Бог даст и дале, дух мой бодр; цалую Ваши руки». Без сомнения, Потемкин, приславший сиделку — госпожу Давье — для ухода за раненым Суворовым, высказал сочувствие своему «другу сердешному». Этого было достаточно, чтобы воскресить «умирающего».

Итак, отношения между Потемкиным и Суворовым были восстановлены уже 22 августа.

Как и у каждого человека, у Суворова были слабые стороны характера: горячность, нетерпеливость, мнительность, раздражительность. Он сам сознавал это и говорил о себе: «Я иногда растение «Noli mi tanger», то есть, не трогай меня, иногда электрическая машина, которая при малейшем прикосновении засыплет искрами, но не убьет» [102]. Он был отходчив и совестлив и не стыдился признаться в своей неправоте. 24 августа Суворов узнает, что Корсаков, руководивший возведением осадных батарей, поскользнулся, упал в ров и накололся на собственную шпагу. Суворов был потрясен. Все обиды и подозрения ушли, осталось уважение к памяти талантливого человека. «Я оплакиваю Николая Ивановича. Он скончался, — пишет Суворов по-французски Рибасу. — Я знал его еще ребенком. Избранное им поприще побуждало его к великим деяниям. Отечество теряет в нем человека редкого. Грудь моя болит более всего. Шея медленно заживает».

Суворов не вернулся в лагерь под Очаков. Может быть, причиной тому была плохо заживающая рана на шее и контузия в грудь, полученная при взрыве в Кинбурне. Но, скорее всего, Суворов, привыкший с легкой руки Потемкина к самостоятельности, не захотел играть вторые роли среди генералов, прибывших под стены крепости. Находясь в Кинбурне, он почти ежедневно доносит Потемкину о состоянии вверенных ему войск, об обстановке на море. Сохранились и письма Суворова Потемкину. О характере их переписки может дать представление письмо от 11 сентября: «При нижайшей благодарности за Милостивое Ваше письмо от 8-го ч. сего месяца желаю Вашей Светлости служить паче моею кровью. Раны на шее только что затворятся на этой неделе, но другие увечья пуще скучны». Потемкин не настаивал. Он продолжал методично сжимать полукольцо батарей под Очаковом. Бомбардировки с воды и с суши наносили большие разрушения крепости, но гарнизон мужественно держался, время от времени совершая дерзкие вылазки.

Сильно беспокоил и флот противника. Блокада Очакова судами Херсонской парусной эскадры оказалась ненадежной. Турецкие корабли прорывались к осажденной крепости и подбрасывали подкрепления. Существовала постоянная угроза высадки десантов в тыл осадной армии. И все же Потемкину удалось выполнить свой план: турецкий флот был прикован к крепости и потерял стратегическую инициативу. Были и другие важные причины, по которым Потемкин не спешил со штурмом Очакова. Внимательно следя за развитием международной обстановки, он сделал вывод, что война со взятием Очакова не кончится, что предстоит долгая и тяжелая борьба с антирусской коалицией. И он стремился сберечь кадры офицеров и унтер-офицеров, необходимые для ведения длительной войны. Потемкина часто упрекают в том, что затягивание очаковской осады стоило его армии несравненно больших жертв, чем штурм. Но болезни были бичом армии и до и после очаковской осады. Свидетели (тот же Цебриков) отмечают изумительную заботливость Потемкина о солдатах. Когда наступили холода, армия получила теплые вещи. Все свои просторные, утепленные шатры главнокомандующий передал солдатам. Никто из критиков Потемкина не потрудился вспомнить, что в Первую турецкую войну русская армия, несмотря на блестящие победы Румянцева в 1770 г., оказалась настолько ослабленной болезнями, что с большим трудом смогла вести активные операции в 1773 и 1774 гг. Кампания Потемкина после очаковской осады была не просто блестящей — выдающейся!

И, наконец, автор этих строк располагает данными [103], свидетельствующими о том, что Потемкин через своих лазутчиков вел тайные переговоры с влиятельными лицами из очаковского гарнизона, добиваясь бескровной капитуляции крепости. Но заговоры были открыты, а их участники казнены.