Потемкин и Суворов

Фон Смитт, впервые опубликовавший письма Суворова 1791 — 1792 гг. не сумел сделать правильных выводов. А выводы напрашиваются сами собой. Конфликт с Потемкиным носил односторонний характер. Повинен в нем был Суворов, позволивший вовлечь себя в борьбу придворных группировок. Впервые оказавшись в близости к правящим сферам, он не сумел разобраться в обстановке, забыв о том, что тайные и явные враги Потемкина не оыли его Суворова — доброжелателями. Нападки на Потемкина рисуют самого Суворова в невыгодном свете. Даже фон Смитт, упомянувши вскользь о несправедливости многих оценок Суворова тех дней, был вынужден объяснить их «затмением души в нравственном отношении». Алексеев заметил, что «письма эти — неумытая истина», здесь «гений подает руку простому человеку» с его слабостями, пристрастиями, заблуждениями. Не мог не отметить этого и Петрушевский. Но странное дело: все перечисленные историки, внимательно изучавшие переписку Суворова Хвостовым, усматривают несправедливость в оценках Суворовым Репнина, Салтыковых, но не Потемкина!

Возникает простой вопрос, на который биографы Суворова должны были дать простои ответ: легче ли стало служить Суворову после смерти Потемкина?.. Поскольку биографы молчат, предоставим слово документам и прежде всего самому Суворову.

Конец октября 1791 г. Суворов вдруг узнает, что в столице про него распускают слухи, будто он безжалостно эксплуатирует солдат, занятых на строительных работах. Солдаты якобы трудятся без специальной одежды и вконец истрепали мундирные вещи. «Перед выездом моим сюда осуждали в кампании невежды мою дисциплину и субординацию, полагая первую в кичливости, другую в трепете подчиненных,— пишет он статс-секретарю императрицы по военным делам Турчанинову,— Дивизия здешняя одета полковниками. Кроме исходящих сроков, я вижу много новых мундиров и донашивают старые... Прибавлю, что работные имеют теплую казенную одежду... Не похвально тем частным особам платить так мою службу и одолжают меня, чтоб я требовал удовольствия» [202].

Он без обиняков называет имя ответственного за недостатки в обмундировании солдат Финляндской дивизии. Это его предшественник по командованию дивизией граф Иван Петрович Салтыков. Другой Салтыков — граф Николай Иванович, стоящий во главе Военной коллегии,— «что наги и босы должен был знать прежде других и претендовать». Но он молчит и, покрывая графа Ивана Петровича, списывает все на Суворова. Может, это пустяки?

Тогда откуда же такая тревога, которая прорывается в письмах?

«Я чист душою и сердцем перед Богом и моей Великой Императрицей, в чем моя совесть никогда не упрекает,— читаем мы в письме Хвостову от 30 октября 1791 г.— И приезд мой в Санкт-Петербург непорочен».

Ему никто не воспрещает приехать в столицу. Но Суворов знает причину, по которой императрица не хочет его видеть. Осведомленная о закулисной борьбе придворных группировок, Екатерина не могла простить Суворову неблагодарности по отношению к Потемкину.

«Каково смотреть на лицо, упрекающее покойного»,— признается Суворов в одном из писем. 1 декабря 1791 г. Храповицкий заносит в дневник слова Екатерины: «Довольны, что откланялись Суворов и К[нязь] Прозоровский: «lis son! mieux a leur places» (Они лучше на своих местах [франц.]).

6 января 1792 г. бригадир Ираклий Морков привозит мирный трактат с Портой, заключенный в Яссах русскими уполномоченными под руководством Безбородко. «За уборным столом слезы, — отмечает Храповицкий.— Молебен только во Дворце, и 101 пушка,— повестки и здоровье за столом обеденным отменены, с гневом». Императрица не в силах сдержать слезы и гневно отвергает предложение устроить во дворце большой прием (с приглашением по повесткам) и торжественное питие за ее здоровье в день, который подвел черту под великим подвигом Потемкина.

«12 генваря. Приехал и явился Попов. Слезы и разная беготня. Княжий бумаги заперты в общий ящик и ключ спрятан... 30 генваря. Приехал Самойлов с ратификацией Визиря и Гр[афа] Безбородко. Это было ввечеру, во время собрания — всех отпустили, и с Самойловым плакали»,— читаем в дневнике Храповицкого.

Екатерина спешит собрать вокруг себя потемкинцев. Попов получает место кабинет-секретаря, а Самойлов заменяет на важнейшем посту тяжело больного генерал-прокурора князя Вяземского. Сохраняет свое влияние и Безбородко, хотя императрица настойчиво расширяет круг государственных занятий своего молодого фаворита — Платона Зубова.