Посвящения и посвященные в Тибете

Рассказ не задерживается подробно на описании чувств несчастного человека, покидающего мир в полном расцвете сил. Тибетцы не распространяются насчет чьих-либо сокровенных эмоций. Сентиментальные излияния Миларепы являются исключением в его суровой стране… кроме того, Джецун Миларепа был поэтом.

На расстоянии нескольких дней пути от своей деревни Дадул построил себе жилище, воздвигнув каменную стену у входа в довольно большую пещеру. Он выбрал место на склоне горы, вблизи стекающего в долину родника. Совсем нетрудно было отвести часть ручья, заставив его протекать непосредственно у входа в убежище. Дадул замазал глиной щели в камнях, которые составляли стену. Наверху он протянул кошму из шерсти яка, из которой обычно пастухи делают навесы. Он также построил вторую, внешнюю стену, за которой те, кто будет приносить ему два или три раза в год пищу, могли бы, не видя его, оставлять мешки с провизией и топливом. Затем, при помощи тех сопровождавших его людей, он сложил в пещере принесенную ими провизию, одеяла, кошму, подушки и одежду[120].

Дадул удалился в необитаемое пустынное место не для того, чтобы практиковать аскезу, а просто для того, чтобы умереть там, поэтому у него не было причин ограничивать себя в оставшиеся считаные дни, лишая себя комфорта, который позволяло ему устроить себе его состояние.

Когда все было закончено, друзья оставили его. С порога своей будущей могилы Дадул наблюдал за их отъездом, он слушал замиравший вдали звон колокольчиков на шеях лошадей. Когда всадники исчезли, наступила полная тишина. Он остался один на один с затаившейся в нем смертью.

Дадул простерся в направлении жилища ламы, посвятившего его в ритуал Джигджеда; затем, войдя в пещеру, снова распростерся перед танкой (рисунок на свитке без рамы), изображавшей гневное божество, и уселся на кошму, на которой его пораженное проказой тело когда-нибудь будет лежать мертвым, став просто пищей насекомых и червей…

Шли дни и недели. К концу четвертого месяца два человека привезли ему провизию. Он слышал, как они разгружают животных и ставят мешки в «прихожей» его жилища. Они были невидимы, хотя и находились так близко от него!

Было ли у него желание поговорить с ними, узнать, что сталось с дорогими ему людьми – женой и ребенком, спросить у них, помнят ли его еще в его прежнем доме, звучит ли там еще его имя? В рассказе умалчивается об этом.

В Тибете есть обычай, согласно которому те, кто приносит пищу или что-либо еще уединившемуся отшельнику, не разговаривают с ним. Приехавшие люди видели небольшой дымок, поднимавшийся над стеной, которая закрывала «комнату» отшельника – следовательно, он был жив, – и молча уехали.

Прошли годы – пятнадцать, двадцать лет. Дадул все еще был жив, и его болезнь не причиняла ему каких-либо страданий. О нем почти забыли в его деревне, за исключением его родственника, которому он доверил сына и который скрупулезно присылал ему запасы одежды и пищи. Его жена снова вышла замуж, сын вырос и женился, совершенно не помня об отце, оставившем его в раннем детстве. Все, что он знал, – только то, что его отец все еще жил в своем жилище и, несомненно, представлял собой чудовищный призрак, изъеденный ужасной проказой.

Несколько раз сын приезжал со слугой, чтобы пополнить запасы его провизии, но ни разу не встретил отца и не пытался даже заговорить с ним. Обычай запрещал это. Вьющийся завиток дыма подавал им молчаливую весть: затворник все еще был живой.

Погруженный в медитативное созерцание точно так же, как его родственники и друзья – в свои материальные заботы, Дадул забыл их, как и они забыли его.

Ему стал постоянно являться Джигджед. Сначала отшельник взывал к нему перед его изображением на танка, произнося ритуальные слова, выученные во время «посвящения». Затем Ужасающий стал сам являться перед ним и довольно долго с ним беседовал. Еще позже его видение исчезло, и Дадул вместо символического божества мельком увидел именно то, что это божество собой олицетворяло: желание, жажду чувственного опыта, деятельность, сопровождающее ее неизбежное разрушение и желание пережить развалины прежней деятельности, желание возродиться после исчезновения прежней деятельности и дать начало новым формам, которые тут же, в свою очередь, становятся обреченными на неизбежную гибель.

Джигджед и слившаяся с ним его фантастическая супруга были не парой ужасающих любовников, а миром форм и миром идей, заполняющих Пустоту и порождающих пустые призраки, непрерывно ею поглощаемые.

Дадул воспринимал бездыханный трепет неисчислимых существ, жертв лихорадки личного существования, жертв борьбы за сохранение того несуществующего «я», которое Джигджед-разрушитель силой забрал у них, чтобы сделать себе ожерелье из их черепов. Эти «я» он возвращал существам при участии его супруги, чтобы потом снова отнять… Так повторяется на протяжении целой вечности.