Посторожишь моего сторожа?

Надавив на Лизель, Жаннетт смогла устроить ее кондуктором в трамвае. Не зная, тяжело ли это — сама Жаннетт зарабатывала статьями в «Демократическом вестнике», — она советовала ей быть исполнительной на работе и обязательно помогать сыну, и хоть не забывать о нем — Лизель же так любила его раньше! И теперь Лизель ходила на работу и приходила отупевшей. Она уже была седа и в усталости своей страшна. Сын не мог привыкнуть к ней и, к собственному тайному стыду, испытывал к ее ранней старости юношеское отвращение. Понимая, что творится с ним, она старалась его не беспокоить. Дитер и счастлив был, что почти ее не видит; появлялась она поздно, спрашивала, позаботился ли он об уроках, довольствовалась сухими ответами и уходила к себе после скорого ужина, так как вставать ей нужно было рано. В нечастые выходные Лизель, ближе к полудню, выбиралась к знакомым, а по возвращении выпивала у себя в комнате, полагая, что сын ее об этом не знает. Нового своего пристрастия она стыдилась не меньше, чем он стыдился своего нынешнего отношения к ней. За коротким нетрезвым выходным она опять встраивалась в рабочую рутину, и, как бы ей ни хотелось избавиться от ответственности за себя и за сына, была на удивление терпелива.

В доме Марии было неспокойно: всем была недовольна Жаннетт, ругалась и иногда отвешивала подзатыльники племяннице. Та старалась как можно меньше времени находиться дома — убегала рано, чтобы успеть постоять с газетами перед школой, шаталась по дворам в поисках кошек, у Дитера и Лизель мучила фортепиано, а после снова бродила по улицам.

— С кем ты дружишь? С кем гуляешь? — тоном полицейского спрашивал он, когда она уходила на улицы.

— С девочками, — отвечала Мария.

Как-то она робко спросила, не хочет ли он погулять с ними.

— Чтобы сифилис отхватить? Совсем я, что ли?

— А что это такое? — полюбопытствовала она.

— Получишь — узнаешь.

— А тебе что? — с внезапным вызовом выкрикнула она.

— А, так знаешь? — в бешенстве выпалил он. — Так что в дурочку играешь?

Она не знала, а только обижалась, чувствуя что-то мерзкое, липкое за его словами.

— Ты со своими мальчишками гуляешь. Меня с собой не зовешь. А мне что?.. Мне хочется поболтать. Что в этом плохого?

— Они балуются. Тебе-то что в этой компании делать? Мне-то что, я не дурак, чтобы с ними, а ты же дура.

— Сам такой, сам дурак!

— Твои девчонки, научат они тебя — знаешь чему?

— Нет. Они милые и добрые. Не то что ты. Ты только и умеешь, что рявкать.

Желая отругать ее, теперь он промолчал. Ее искреннее возмущение успокоило его, он думал, что она опытнее, смелее его. Притворяясь знающим, он боялся, что болячки передаются через прикосновение, оттого в последнее время старался не дотрагиваться до Марии. Насмотревшись за компанию взрослых фильмов в кинотеатре на углу, он из благоразумия решил, что лучше начать ее образование, пока это не сделал посторонний, но его что-то останавливало — быть может, жалость или невольное уважение к ее неопытности.

— А сколько тебе лет, обезьяна? — спросил он ее однажды, специально обзывая, чтобы скрыть странность своего вопроса.

— Через три месяца будет четырнадцать.

— А, ясно. Похоже, гадкий утенок так и не станет этим… как он?..

— Сам ты урод! — как бы всерьез выкрикнула она и, оттолкнув, побежала от него.

— Уродина! Нищенка! — крикнул он ей вдогонку.

Но прежнее отношение к ней уже было невозможно — и он это понимал.

Раз он обозвал ее за то, в чем был виноват сам — за намокшие газеты, — и думал, что она стерпит, как прежде. Но оскорбленная уже как женщина, Мария вдруг бросилась на него и успела поцарапать ему шею и дать две пощечины. Затем он отбросил ее, и Мария ударилась о стену. Он не знал, что делать. Мария была очень зла. Минутой ранее он не знал, что она, покорная и наивная, способна на такую самоубийственную ярость.

— Ну, чего смотришь? — воскликнул он. — Работать надо! Не убилась хоть?

— А сам что не бьешь? — со злостью выпалила она. — Трус! Давай! Слышишь, как я тебя называю?

— Ой, какие мы смелые стали! — сказал он и поднял газеты с земли. — Взрослой себя чувствуешь? Только нежная очень уж для взрослой!

— Ты, кроме как оскорблять, ничего не умеешь. — Она плелась за ним и вытиралась рукавом. — Что, разве твоя мама тебя научила?

— Твоя тетка. Ругается, как пролетарий.

— А я тебя буду бить, если будешь ругаться так!

— Ой, как страшно! А я тебе когти насильно остригу! Как без них будешь драться, недобитая кошка?..

Недолго они шли молча.

— Во мне вообще ничего красивого нет? — с обидой спросила она.

— Ну… нет. Красивая — это, понимаешь, как в эротическом фильме. Ну, понимаешь?

— Без всего, что ли?

— Да почему — без всего? Чтобы приятно было смотреть. А у тебя на что смотреть? Руки, может быть.

— Что — руки?

— Руки, говорю, красивые. А ну дай!

Без спросу он взял ее руки, приблизил к себе, оттянул назад рукава, чтобы рассмотреть тонкие и светлые кисти с голубоватым пересечением вен.

— Да что с тобой? — спросила Мария.

— Ну да, красивые, как я сказал, — отпуская ее, сказал он.