Посторожишь моего сторожа?

«…Прошлой ночью страшная мысль пришла мне. Мы на фронте, но не на самом краю. Ливень был ужасный, все забились в бункер, уселись поближе к печке, стали готовиться ко сну. Хлеб от влаги весь заплесневел. Мы сами все мокрые и простывшие. Но о чем я пишу?.. Мысли разбегаются… А, вот, конечно. Ливень и ночь, ужасная эта ночь. Я спал, но позже проснулся и ощутил ту тяжесть, что испытывал, кажется, лишь во сне, — необъяснимую душевную тяжесть. Она потянула меня наружу. Из-за ливня и тьмы ничего нельзя было различить дальше пяти шагов, и молчание было полное, за исключением этого проклятого шума — как разбиваются капли о землю. Это мучение. Я знаю, что есть какие-то другие люди, и якобы они живут за этой темнотой, но как я могу быть уверен в их существовании, если я не вижу, не чувствую их, и существуют они в моем разуме лишь теоретически, потому что я слышал, что они есть, не могут не быть. Но, может статься, нет ничего за этими темными и мокрыми стенами, как нет ничего и никого за стенами ночной квартиры, увиденного и услышанного мною, и что за тем, что я могу почувствовать, только пустота, домысленная мною, мною же населенная другими существами, чтобы не исчезло у меня это пресловутое ощущение реальности, как исчезает оно во сне, стоит тому выйти за установленные пределы и показать свою несостоятельность. Солипсизм. "И сном окружена вся наша маленькая жизнь…". Не рамки ли затянувшегося сна удерживают меня? Что творится в нем, когда я ухожу от него в глубины бессознательного, что показывает мне другие, отвлекающие картинки? Кажется, если что и способно меня удержать в этой сузившейся из-за моей неспособности ее охватить человеческой реальности, то лишь мои чувства, живость души, — только она одна не может быть подвергнута сомнению. Только и есть, что это скопление человеческих чувств и то немногое, что я способен охватить зрением, слухом; только ослабевшая горсточка людей на крошечном залитом островке… Не могу забыть об убитой девушке. Зачем нужно было поступать жестоко? Не от похоти же, не от садизма это было сделано! Устройство человеческого общества? Не верится, что насильники хотели этого насилия, а убийца — самого убийства. Нет, так принято. Принято выражать ненависть к противнику и ему сочувствующим, это коллективное, не подвергаемое сомнению. Это не политика уже. Принятое — воспитание ли, условности ли, поведение остальных, — оно заставляет действовать "правильно", даже если это противоречит разуму и воле. Не политика, не жесткий режим лишает нас человечности. Если и нужно нынче за что-то бороться, так это за право на милосердие. Мне кажется, что с этого права начинается человечность и наша свобода; его же первым и отнимают, низводя человека на уровень животного или, если угодно, расчетной единицы. У общества может быть право на низость, на разврат, корысть, но во времена, когда требуется быть человеком в высшем значении этого слова, отрицается право на человеческое отношение, гуманное отношение. Система, построенная человеком, разваливается, сталкиваясь с тем, что заставляет нас называть его Человеком, и тут — не политика, опять же, и не пропаганда, а среда, в которой человек вынужден обитать и которая не оставляет ему возможности в определенный момент проявить благородное, и честное, и лучшее. Больная жизнь…».

«…Отчего не может краткое признание: "Я — человек" — сейчас звучать гордо, как завещал покойный Максим Горький? Не можем мы достойно выговорить звание наше. Через миллионы лет — и стыдно. Как у проворовавшегося звание. Больная жизнь, милая моя Катишь…».

— Вам нужен… переводчик?

— Нет.

Этот покачал головой, показывая, что понимает достаточно. Скованные руки он опустил, голову тоже; заметно было, как он устал.

— Я читал ваши записи. Почему вы не вмешались, если знали, что совершается преступление?

Этот не понимал и оттого ответил:

— Я ничего не знаю. Я не знаю.

— Вы понимаете, что я спрашиваю?

— Я понимаю.

— Это ваши записи?

— Да.

— Почему вы не вступились за женщину?

— Я… не знаю. Не знаю.

Этот не узнавал его. Он не замечал разницы в лицах и голосах противников, сторонников партии, оккупантов. Но если я убью его, это не станет правосудием. Если я казню его, то исключительно по своим мотивам, а правосудие — не более чем прикрытие, способ исполнить желаемое. «Я не хочу верить ученым, которые любят повторять, что мы — животные, а наше устремление в Вечность, к Свободе и Человечности, — фальшь, желание возвыситься над прочими живыми организмами, порождаемое гордостью». Мы созданы прекрасными животными, которые, повинуясь бессознательным порывам, готовы рвать друг друга в клочья. Партия и война лишь показывают нас теми, кто мы есть на самом деле.