Посторожишь моего сторожа?

Тревожный секретарь из штаба, что как-то ночевал с ним в одной комнате, рассказывал за стаканом дешевого вина: «Я вот раньше жил за границей. До своего переезда я думал, что ненависть к нашей стране — это байки партии. Но я жил в трех местах, и в них я встречал ненависть к нам, к нашей нации и нашей стране. Я думал, что это пропаганда партии, но я сам убедился, что там нас терпеть не могут. Боятся, что не самое плохое. Не хотят иметь с нами никаких дел. Я пытался открыть свое дело, а закончил тем, что мне разрисовали окна и написали угрозы: чтобы я проваливал обратно, а иначе они убьют меня. Я не мог ужиться с партией, а вернулся, когда понял, что жить за границей еще хуже. Война — это плохо, да. Но иногда она лучше худого мира, кто бы что ни говорил».

И снова: «Мы проиграли нашу дипломатию. Но мы же не одни виноваты? Мы не смогли на них воздействовать. Но у них тоже был выбор, они могли договориться с нами, а не развязывать эту бойню. Они могли не заводить все слишком далеко и выполнить наши требования. Они бы потеряли часть своей территории, но сохранили бы себя как независимая страна и нация. Разве мы виноваты, если так посмотреть, что для П. земля важнее человеческих жизней? Они готовы убить множество своих людей, но не уступить нам часть земли, на которую мы исторически имеем право. Думаю, уступи они нашим требованиям, люди на этих территориях точно не стали бы жить хуже. Возможно, стали бы жить даже лучше. Но нужно было зачем-то развязывать войну, в которой им не выиграть».

И снова: «Их правительство могло решить вопрос без жертв. Вместо этого оно поверило в военную помощь Запада (и где она, эта помощь?). Они думали, что их придут защищать их западные союзники. В итоге их города разрушены, их экономика уничтожена, их страна вот-вот перестанет существовать. Зачем им нужно было это начинать?».

Снова: «Они представляли опасность нашим восточным границам. Если бы мы отступили, испугавшись конфликта, мы бы потеряли влияние в этом районе. Не сомневаюсь, что любая страна Европы решится на агрессию, если почувствует опасность у своих границ».

Снова, снова: «Власть не трогает тех, кто не лезет со своим, неправильным, мнением. Логично быть с властью, если она не делает лично тебе ничего плохого. За границей нас считают зверьем, для них мы не люди, им нас не жалко. Логичнее поддерживать власть и верить в ее победу, чем надеяться на добрую волю очередного заграничного политика, который называет нас тварями. Я не сторонник войны, считаю, можно было все решить без стрельбы. Но каяться всю жизнь и платить репарации я тоже не хочу».

Ночами, если не спалось, он пытался найти в этом потоке похожих мыслей те, что отзывались бы его чувствам (собственных мыслей все равно не было). Но, кроме бесконечной усталости и тоски, он не испытывал ничего. Временами его это тревожило. Не может быть, чтобы мир, наполненный событиями — странными, неприятными, опасными, — не вызывал у него эмоций. Но если он и испытывал что-то, то быстрое и лишенное индивидуальности: неприязнь к военным запахам, испуг от внезапного выстрела, животный страх, что по пути или во сне что-то случится. Способность рефлексировать была им утрачена. Не было сил даже на то, чтобы различить собственные желания, четкими были лишь два — спать больше положенного и встретиться с Кете. Порой он становился безразличным и к своей жизни, и в такие моменты исчезала и возможность бояться.

Когда появлялось немного сил (в солнечный день или после дождя, когда накрывало приятной влажностью), он пытался зацепиться за прошлое и сравнить его с нынешним: как страшно ехать по уничтоженной земле, а если бы эта земля была его, если бы он вырос на ней и знал бы все улочки обстрелянного поселка? Если умом получалось сопоставить, было хорошо и вместе с тем омерзительно. Но, и отмечая неестественность этой войны, он оставался безразличным, ум словно жил отдельно от чувств, и вместо ужаса от сотворенного на него накатывала усталость. Понимаю ли я, что творится на моих глазах? Поблизости стреляют. Горят незнакомые крыши. Дымятся устаревшие танки противника. Тела хоронят с опозданием. Чьи это тела? Зачем они тут?

— Мне написали, что ваша работа оценивается пока слабо. В ваших служебных качествах сомневаются.

— Хорошо, — спокойно ответил он. Речь словно бы шла не о нем.

Человек в непонимании на него уставился.

— Нет… — ответил он. — Они считают вас недостаточно эффективным. Они считают, что вы даете слишком мягкие наказания.

— Хорошо.

Человек неуверенно потоптался.

— М-м-м… если вы не улучшите показатели, вас попросят уйти.

— Хорошо.

Поняв, что ничего не добиться, человек этот ушел.