Посторожишь моего сторожа?

Из нечастых поездок в столицу Альберт приезжал мрачный, но с сумкой модных вещей. Привозил он и Аппелю: шарф или галстук, французские запонки, как-то привез даже клетчатую рубашку (с его слов, невероятная штука, что завозилась из Англии). А раз Альберт вернулся с новой стрижкой и заявил, что это называется… он произнес иностранное слово с легкостью интеллигента, который больше любит иностранные языки, нежели соседние (национальные) диалекты.

— Как это называется? — с интересом переспросил Аппель.

— Андеркат. Петер скажет, что ужас, но мне очень нравится.

— Слишком оригинально, боюсь. Брить виски и что там дальше — так себе. Это никогда не войдет в моду.

Аппель, собственно, зашел спросить, хочет ли он пойти с ним в клуб. Он постепенно приучал Альберта к местным клубам и, пользуясь его доверием, учил пить и отличать нормальный алкоголь от фальшивого. Альберт, обычно готовый с ним пойти, теперь неуверенно покачал головой.

— Серьезно? Не хочешь обмыть свое возвращение?

— У меня денег сейчас нет, — сказал Альберт.

— Пустяк, у меня тоже почти нет. Так, мелочь на пиво. Мы выпьем у Лизы. У нее родители на сутки уехали, наши собираются, напитки за ее счет, что интересно. Хочешь?..

Альберт колебался, но настойчивые уговоры Аппеля сыграли правильно: он отправился за клетчатым костюмом и розовым шарфом. Пока тот искал, что надеть, Аппель достал из кармана его плаща политическую брошюру (ровно 50 строк на странице!) и пробежал ее глазами.

— Неплохо быть сыном известного идеолога, а?.. У твоего отца острый стиль. Наверное, ваша партия очень его ценит.

— Не напоминай! Тебе легче: ты — сын уважаемого человека, а я…

Вопреки протестам Альберта выпили они вдвоем уже на улице. Аппель не хотел появляться в компании пьяных, не выпив сам даже бокала пива. В квартире Лизы (25 лет, 168 см. роста) они сели сначала в гостиной и слушали музыку. Он часто убегал за новыми стаканами, а Альберт не мог вспомнить, как снял пиджак и где его оставил.

— Я мог его… это… бросить на улице?

— Это сомнительно.

— Ты не помнишь?

— Конечно, это возможно, но сомнительно.

Через час вино и виски кончились, и знакомый сбегал за пивом, которое смешали зачем-то с газировкой. От первого же стакана у Альберта разболелась голова, и, путаясь в словах, он попросил Аппеля вывести его. Вместе, в обнимку, они вывалились на открытый балкон и, как есть, без пиджаков, уселись прямо на пол. Поблизости были разбросаны пустые пачки от сигарет (8 штук) и сожженные спички (28 штук). К ним хотела выйти девушка, тоже пьяная, но Аппель обругал ее, и она, обидевшись, хлопнула дверью.

— О, она… от тебя без ума, — узнав ее, напомнил Альберт. — Это она хотела, чтобы ты… поехал с ней на каникулах… в этот… как он?

— Да ну ее!

— Она очень красивая. Мне… это… нравятся светлые… эти… как они? Что за черт?

— Хочешь ее?

— Она хочет с тобой. Я при чем тут?

— Я смогу, конечно, ее уговорить на двоих.

— Ты спятил, что ли?

— Извини, мой высокоморальный. Я знаю, кому тебя сосватать. Как имя той, что тебе глазки строила в кафе? Честно, ты ходишь на нее смотреть?

— Отстань, а?

— А что?

— Не хочу.

— Не зря говорят, что ты странный у нас.

— А это преступление?

— Расслабься, ну? Выпей со мной. Хорошая ночь…

Почти засыпая, Альберт прислонился головой к стене. Профиль его был тонок и нестерпимо красив.

— А ты пробовал с мужчинами? — шепотом спросил Аппель.

— Эм… что?

— Ну, если тебя к девушкам не тянет. Должно же хоть к кому-то тянуть? Или боишься, что мама поругает?

— Нет. — Тот еле слышно рассмеялся. — А как это?

— Обыкновенно. Что смешного? Страшно?

Он покусывал губы, не чувствуя в себе уверенности.

— Можно… я тебя… поцелую?

— А? Это… пожалуйста.

Странно и смутно обидно было целовать безучастного Альберта, больше похожего, несмотря на расслабленность, на замерзшего Кая. Губы у Альберта были сухими и спокойными и не отвечали на прикосновения. Аппель отстранился и, от опьянения и волнения, заплакал; у него отказывала воля, он казался себе извращенцем, который пристает к приличному (и, конечно, осудившему его) человеку. На то, чтобы вскочить и убежать, сил тоже не было.

— Берти… я… люблю тебя. Я… прости, я не знаю, что с этим делать!

Альберт как не слышал: он полулежал, привалившись к стене, и смотрел поверх ресниц на темные окна противоположного дома.

— Берти… я хочу тебя. Люблю тебя. Я… я больше не могу так!

Тот пустыми глазами уставился в свой пустой стакан. В этом безучастии проявлялась жестокость, которая ранила больше резкого отказа. Понимая, что его неизбежно отвергнут, Аппель все же не был готов к безразличию — словно говорил со стеной, а не с теплым, ласковым (возможно) Альбертом. С минуту (67 секунд) он плакал. Затем порывисто прижался губами к шее Альберта, а не встретив ни нежного отклика, ни отторжения, отвернулся и вытер глаза.

— Я… пойду домой, — прошептал он. — Извини.

В ином случае он бы не бросил Альберта пьяным в чужом доме, но сил, чтобы думать, уже не было. Он оставил Альберта и, не простившись со знакомыми, ушел.