Посторожишь моего сторожа?

А, что я пишу? Лучше бы написать о важном. Так… Ч. захвачена. Вернее, войны не было, просто президент Ч. "дабы установить спокойствие в этой части Европы, вверяет судьбу страны и своего народа в руки… "Трибуна"». Как тяжело спать! Утром обязательно читаю газету, чтобы убедиться: новых ужасов нет! Зачем Ганна сболтнула, что вражеская (нет!) авиация прилетает ночью? Два дня назад ребенок внизу кричал, что началась война. Я испугалась и побежала к Ганне, и закричала ей, что началась война.

— Как — война? Какая война? Кто с кем воюет?

Мне стало стыдно. Я заплакала у нее на руках. Ничего не понимаю. Как мне смириться? Альберт, Дитер, Альбрехт. Почему мы должны умирать? Почему они должны стрелять в меня, а я — в них? Нет. Ни за что. Мы не враги! Сами вы враги! А мы — нет! Не Альберт, только не он! Он — ни за что! Я знаю и люблю его дольше, чем вас всех! Вы не заставите меня поверить, но он — мой враг! Как быть с Митей? Сбежать к Марии? Не выношу одиночества и ожидания».

Тут в дневник она вложила перепечатку речи «Трибуна», что опубликовали в ее газете: «…Вот тут он (американский президент) заявляет, что международные проблемы можно и нужно решать за столом переговоров. И вот мой ответ: я, конечно, был бы счастлив сесть за стол переговоров, но эти проблемы невозможно решить таким способом… Позвольте, сама Америка продемонстрировала свое неверие в действенность всех этих инстанций. Позвольте напомнить, Лига Наций, представляющая все народы мира, была создана по желанию американского президента, но сами же Соединенные Штаты и вышли из Лиги Наций первыми в истории… Как-то моя страна уже участвовала в конференции… и что же? Ее там унизили самым невыносимым образом… А вот он хочет узнать, не вторгнутся ли наши вооруженные силы в независимые государства… он их здесь перечисляет… и откуда у него, несмотря на огромный объем работ, берется время на то, чтобы вникать во внутренние проблемы других народов и государств? Сейчас я вам зачитаю список этих стран… Я готов дать гарантии каждой из перечисленных стран. Так же я могу заверить, что мы не собираемся вторгаться в Соединенные Штаты, что вас, конечно, не может не волновать. Я не раз уже говорил, что такие утверждения могут быть лишь плодом больного воображения, если посмотреть на них с военной точки зрения… Нет, я понимаю, что обширность вашего государства и несметность богатств заставляют вас испытывать ответственность за историю всего мира, за судьбы всех народов, но, позвольте, сам я вращаюсь в более скромных сферах… И моя страна для меня дороже всего на свете, потому что она принадлежит моему народу. Я полагаю, именно на своем посту я лучше всего смогу служить всему тому, в чем мы все заинтересованы: мировой справедливости, процветанию, прогрессу и миру на всей земле…».

1940

Конечно, это глупость. Не может быть, чтобы мы оказались тут и в этом положении. Нет, конечно.

Аппель отсчитал 9 шагов — столько потребовалось бы сделать, чтобы оказаться у двери Альберта. Словно из иного мира закричала Мария; голос ее был резкий и легко достигал второго этажа, на котором Аппель прятался от полицейских. Ранее, спустившись на пролет вниз, он услышал, как жесткий, узнаваемо «силовой» голос требовал «комиссара Альберта». Аппель прислушивался, не закричит ли снова Мария — но, должно быть, у нее закончились силы. Он прошел 4 шага в сторону Альберта (к счастью, у него-то было тихо), но потом остановился в нерешительности. Конечно, можно постучать, а то и войти (если Альберт не заперся на ключ), но что, что, что он скажет Альберту? Что позже ему полегчает? Что за горем неминуемо следует облегчение? Ничего более омерзительного сказать теперь было нельзя. Или сказать, быть может, что все (какое все?) наладится? Альберт не глупее его и не хуже него знает, что ничего, ни за что, никогда не наладится.

Он поежился от неприятной и вместе с тем волнительной мысли: войти и, вместо утешения, попросить у Альберта пожалеть его, Аппеля. Мне страшно, они отправляют меня на фронт, мне очень страшно… я не хочу, не могу умереть! Разве за эту смерть я бросил все, чем дорожил? Разве после стольких уступок — разве я заслуживаю мучительной смерти от вражеского…

Знаешь, о чем я мечтаю, Берти? Я мечтаю закончить с отличием в Минге и уехать в столицу. Никакой Минги! Что тут делать? Лучшие газеты — в столице. Я куплю билет и отправлюсь, я не вернусь в Мингу, потому что в столице я стану знаменитым журналистом. Не понимаю, чего ты привязался к Минге. Нужно ехать! Поехали со мной! Metropolis never sleeps. Там лучшие вечеринки, лучший алкоголь, лучшие перспективы. А, лучше не говорить «лучшие перспективы»! Кажется, Альберт знал больше. Раз он сказал, что Metropolis сожрет их. С легкой иронией он добавил, что мнение это — не оттого, что он любит Мингу, а потому, что в столице витают плохие настроения и благоразумнее было бы отсидеться подальше от нее. Аппель пожал плечами и ответил:

— Конечно, юристам хочется покоя и стабильности, но журналисту «плохие настроения» как раз очень кстати.