Суще-бытующее как таковое (бытие), согласно Лейбницу («Монадология» § 30), познаваема в «рефлексивных актах» монады «человек». Но эти акты основываются в знании «необходимых истин» (identitates), а эти? – есть все же существенное знание бытия, так что только через посредство его возможна «рефлексия», в то время как все же в то же время эта «рефлексия» опять-таки только и делает возможным это знание идентичного. Как, спрашивается, сделать здесь выбор? Не «круг» ли перед нами, и если да, то познал ли его Лейбниц как таковой и обосновал ли, то есть, в его необходимости? Явно нет, ведь такое было бы возможно только в вы-рас-спрашивании истины «бытия». Raison-разумность – мышление есть самопознание и, тем самым, вместе с тем познание и знание бога («Монадология» § 29).
Или Лейбниц полагает, что мы на основе этого знания verités necessaires находим «первое» и последующее суще-бытующее (и, тем самым, сущее-бытующее как таковое), а именно – нас самих, а «в» нас самих явственно выраженное «бытие»?
Тогда осталось бы только сказать: суще-бытующее в виде человека –
Но тогда не обосновано ни единство сущности человеческих монад со знанием необходимых истин, ни приоритет этого суще-бытующего в порядке-строе данности суще-бытующего; ни познана взаимосвязь ведущего понятия veritas как identitas с certum как обеспечением-гарантированием отличного присутствия и постоянства.
Тогда и метафизика Лейбница тоже остается лишенной основы, она не отваживается отправиться в без-дно-основу истины пра-бытия.
128. Кант и метафизика
Только посредством «критического» доказательства невозможности «спекулятивной» метафизики «метафизика» как череда тем суще-бытующего в целом только и прикрепляется окончательно к смыслу изначальной и платоновской суще-бытности.
Ближайшее следствие выказывает себя как «метафизика» немецкого идеализма, который соединяет и то, и другое особенно в безусловности абсолютного спекулятивного познания и абсолютной действительности и посредством этого передает 19 веку непревзойденное богатство метафизических аспектов; при этом безразлично, воспринимаются они «идеалистически» или «позитивистски». Метафизика как череда развивающихся тем (Fuge) остается и становится в своем оставании-пребывании и в своем приоритете тем более неузнаваемой, чем более спорными и плоскими являются принципиальные позиции, занимаемые по отношению к «метафизике», чем более дико и необузданно утверждают себя в своей значимости «мировоззрения».
129. Последний подъем метафизики
есть история безусловного доминирования махинативности (ср. 8. К постижению; и размышления XIII, в особенности 41[128]). Существенное предвосхищение этого последнего подъема осуществляет мышление Ницше, хотя оно как раз и не может пониматься как завершение метафизики.
Преодоление махинативности не позволяет осуществлять себя непосредственно, посредством какой-либо формы разрушения или даже только через посредство «опровержения» метафизики. Все непосредственное отрицание ведет в Ничто, тем более, что также вовсе не понятно, откуда и посредством чего оно могло бы осуществиться.
Преодоление махинативности может осуществляться только опосредованно – в той мере, в которой оно может позволить обеспечить метафизике в ее завершении новое начало вопрошания, соответствующего истории пра-бытия. Такое допущение-позволение требует от мышления, сообразного истории пра-бытия, своей собственной позиционной стратегии, которая должна быть жестче, последовательнее и долгосрочнее, чем тот «налет-атака», который тотчас же в соответствии с существом дела позволяет обернуться тюремной зависимостью от того, что атаковалось.
Уже познание завершения метафизики как истории безусловного доминирования махинативности возможна, только исходя из другого начала. Преодоление здесь есть по существу преобразование мышления, переход от представляющего проекта-наброска к ходу делающего ставку на себя и бросающего себя как жребий.
130. Конец метафизики