Постижение смысла

Истина есть просвет «этого» разрешения спора противорекущего, то есть события. Просвет «этого» разрешения спора противорекущего говорит: в со-бытовании событованное, в разрешении спора противорекущего произошедшее и перенесенное-вынесенное отрешение и допущение в разделении отделившегося-отвызавшегося как предписанного себе. Просвет сущит из разрешения спора противорекущего и свойственен ему. Просвет никогда не есть пустая и неопределенная открытость, даже еще и не открытость какого-то наперед помысленного «сущее-бытующего». Этот просвет хранит и обеспечивает «сущность» разрешения спора противорекущего в единении встречного противничания-ответствования и спора. И только очень далеко снаружи а спорном «мира» при внутримировом суще-бытующем сущит суть просвета как само-выказывание сущего; самовыказывание претендует быть изначальной сущностью просвета Идя от самовыказывания, сущность истины не может выспрашиваться никогда. ἀλήθεια – несокрытость – открытость-просвет.

Названная этими именами взаимосвязь есть связь историческая (geschichtlich) и, тем самым, определяется пра-бытием. То, что они называют, не может быть закреплено «дефиниционно» и переложено-возложено на что угодно – так, чтобы оно сразу стало бы понятно рассудку, прозаседавшемуся со своей «естественной», то есть основанной на до сих пор существовавшей повседневности манерой составлять мнения. Требуется готовность к мышлению бытия, также и там, где поначалу только казалось, что ἀλήθεια следует объяснять «исторически».

Одновременно с возникновением этой готовности должно произойти изменение отношения к слову. В греческом метафизическом мышлении это познание и знание ἀλήθεια восходят полностью к самому несокрытому как таковому; постигнутая сверх того и только так несокрытость есть присутствие постоянного. Уже то, что присутствие вдается, суща, в «открытое», и то, что постоянство стоит в таковом, не обдумывается и не ставится под вопрос в вопрошании – достаточно и более чем достаточно удивительного в самом присутствии. Но εἶναι все же ставится в связь с νοεῖν, и то, и другое мыслятся как взаимопринадлежные. Разумеется – но νοεῖν есть поведение самого присутствующего «человека», а допрашивание-выспрашивание есть как таковое неосознаваемое осовременивание как ожидание появления напротив также непомысленного в своем «временном» характере присутствующего; опять же, наоборот, оказывается непомысленным и не поставленным под вопрос то, что это есть, куда и через что как бы простирается и выдается выспрашивание, чтобы принять и иметь присутствующее как таковое. Но разве не делает греческое мышление все же еще одного шага «дальше»?

Разве ζυγόν, бремя, которое разделяют между собой и совместно берут на себя ὄν (οὐσία) и νοεῖν, не указывает на то, что ἀλήθεια не только представляется как присутствие суще-бытующего (как бытие), но и в то же время мыслится как то, что, при-сутствуя, как бы вдается в выспрашивание, чтобы навести ему мостик к суще-бытующему. Разумеется – мы вынуждены, – поскольку существует опасность перетолковать чрезмерно – здесь познать, как мыслилось бытие: а именно – не как наличествующее у суще-бытующего предельно общее качество, а как при-сутствие, которое только перетянуло-потянуло-повлекло к себе вырасспрашивание и заставило прислушаться к себе и принадлежать к себе (φύσιϛ как восходящее господствование). Пожалуй, название «груз-гнет» приходит словно извне и, как кажется, укрепляет во мнении, что здесь два наличествующих фактора – «суще-бытующее» и «душа» – оказываются под этим гнетом-грузом, создавая взаимное напряжение, [как концы натянутого лука]; это не только так кажется, но и греческие представления должны были также и это прояснить себе из присутствия, причем тогда, разумеется, несокрытость не обретает своей значимости в аспекте открытости. И все же: что означает ὁῆλον и ὁηλοῦν? Делать открытым, да, но без вопрошания о самой открытости; настолько мало она вы-рас-спрошена (и поддается вы-рас-спрашиванию и признается достойной вопрошания) – столь же мало, сколь и прикровение, которое сопредставляется в несокрытости.