Посредине пути

Очень мне нужна была такая благотворительность! Как же все-таки мудро поступили те, кто прошел мимо этого проклятого мотоцикла, словно его здесь и не было. Ведь, как сказала Таймо, «если не звонили, никто не приходил…» Мог же я тоже сказать: «Если мотоцикл мне на дороге не мешает, значит, его нет».

11

Настроение зависит от немыслимых мелочей: забыл надеть часы, уходя из дома, хотя можно и без часов прожить всю жизнь, — часы есть на каждом углу и у каждого прохожего, даже у первоклассников; или ты хочешь что-то записать, а в скверике ни одной свободной скамейки; или намереваешься купить сахар, но вместо этого неизвестно зачем покупаешь пачку пельменей, хотя аппетита нет, — любые пустяки могут испортить настроение. Но брюки… Когда порвешь брюки из-за какого-то мотоцикла, а тебе флегматичный сержант лишь буркнет безразличное «спасибо вам» — это предел всякому пониманию.

Кое-как прикрепив штанину булавкой, чтобы не болталась, я шагал на Пуйестее, сознавая, что опять до Зайчиного Дерева не добрался. Сейчас было важно не встретить никого из знакомых. Правда, мой путь проходил по улицам, на которых скорее увидишь какого-нибудь постоянного клиента бункера, но по закону подлости можно и на приличных людей наткнуться, хотя бы на работников университетской библиотеки.

Только этого не хватало, в библиотеке меня как-никак считают порядочным человеком, сколько уж лет вращаюсь в Тарту, причем довольно часто в библиотеке. Многие тамошние сотрудники знают меня, но еще никто из них не видел, что называется, под мухой. А тут… шагаю в разорванной донизу штанине.

Обычно я всегда приезжал к Таймо отдыхать. Это может показаться странным, учитывая обстановку в ее хозяйстве, по так оно и есть. Я приезжал, чтобы расслабиться. Здесь я, наконец, мог ничего не делать, здесь у меня словно нет никаких обязанностей, нет нужды о чем-нибудь заботиться. Здесь другой ритм жизни, вмешиваться в него мне даже неуместно и бесполезно. Если человеку идет седьмой десяток, уклад его жизни не переделать. Да и незачем.

Таймо разрешала мне иногда приносить бутылочку, вернее, она не запрещала, хотя и знала, во что это мне обойдется. Она всегда говорила:

— Твоя норма от пяти до семи бутылок, ты сразу их купи, чтобы потом меня не гонять, да и дешевле будет (у таксиста же бутылка много дороже стоит).

Весь последующий кошмар она тоже всегда терпеливо переносила. Когда же потом меня мучила трясучка, она следила, чтобы я не заснул — это был не сон, а забытье, когда сердце вот-вот перестанет биться, так что можно и не проснуться, и она следила, чтобы вовремя толкнуть заставляла бодрствовать, выслушивала стоны и проклятья в адрес черта и самого себя, лишь успокаивала: «Ничего, все пройдет, всегда проходило, ничего…» И она не укоряла потом, когда все уже проходило, в бессмысленности такого самоубийства, — что в укорах толку. Каждый из пьющих пережил адские муки не раз. Но рано или поздно соглашается на них опять…

Что до меня, я даже написал целую книгу об этом, так что мне ли не понимать-знать. А что, собственно, изменилось от моей книги? Она, в сущности, осталась незамеченной, вернее, ее заметили только те, кто ее прочитал, а много ли их? Тираж-то не ахти какой. Так зачем было писать — героизма здесь ведь не было никакого? Умный человек пишет о героизме, трудовом или военном. Иной библиотекарь моей книгой пользовался как пособием в создании у какого-нибудь читателя антиалкогольного настроения, но и только.

Если вспомнить Джека Лондона, еще когда он написал «Джон Ячменное Зерно», если подумать, что его заставило эту книгу создать, если пройти мысленно годы, отделяющие его от нас… Сколько после него выпито в мире гадости! Значит, и он тоже напрасно старался А он старался потому, что сам пережил ужас трясучки и тоже, наверное, не раз был вынужден сам себя и всех чертей проклинать. Он предупредить хотел людей — уничтожьте пьянство, оно приведет к гибели весь мир.

Почему весь мир? — могут спросить. Но ведь если слово бессильно, разумное слово, тогда чего стоят слова в газетах и книгах, слова призывающие к разумному пониманию и взаимопониманию? Тогда и слова, призывающие отказаться от войны, — тоже бессильны. Мы привыкли их произносить, слушать, создавать — слова, фразы и мысли, но не привыкли вникать в них, верить в них а сами слова стали некоторым атрибутом содержания нашего быта, как поезда или автобусы; если слова кормят, дают работу — значит, их надо делать, и делают чтобы за счет них жить… Слово девальвировалось.